Ольга Голотвина - Два талисмана
И только Ульфанш, сидящий в своей ложе, почти не замечал тонкой игры актрисы — так пленили его восхитительная фигурка и пышное облако светлых волос. Взгляд его сладко тяжелел, становился томным. Наконец он обернулся к стоящему за плечом секретарю и негромко бросил:
— Письмо.
Секретарь, не переспрашивая, вынул из объемистого кожаного кошеля, привязанного к поясу, гладкую дощечку, лист бумаги, заранее очиненное перо и чернильницу с завинчивающейся крышкой. Ловко приладил дощечку на подлокотнике кресла Хранителя, положил на нее бумагу, проворно отвинтил крышку чернильницы.
— Извини, дорогая, дела… я только что вспомнил… — обернулся Хранитель к жене.
Аштвинна кивнула, не отводя глаз от сцены. По губам женщины скользнула едва заметная улыбка.
Хранитель набросал несколько строк, помахал листком, чтобы высохли чернила, сложил бумагу вдвое, написал сверху имя адресата и поднял глаза на секретаря: мол, позаботься. Тот кивнул, взял письмо и вышел из ложи.
Аштвинна все еще глядела на сцену, где фаворитка, себе на беду, доводила королеву до отчаяния. Не оборачиваясь к мужу, супруга Хранителя сказала:
— Хорошая труппа и красивые костюмы. А вот занавес ужасен. Я заказала новый. Ты уж извини, что забыла предупредить тебя, деньги-то не маленькие…
— Что? Занавес? — переспросил Хранитель. — Конечно, дорогая. Если ты этого хочешь — будет занавес.
* * *Барабан не лязгал и не гремел: Бики и Мирвик смазали его на славу. Коварная фаворитка, обращенная в летучую мышь, поставила на крюк, как в стремя, темную туфельку с яркой матерчатой бабочкой на носке — и вознеслась в небесах почти бесшумно. Мирвик, поднимавший ее, застопорил барабан и помог девушке сойти с крюка.
Впрочем, барабан мог бы громыхать, как кузнечный ряд, — все равно этот шум перекрыли бы аплодисменты.
Буря восторга сопровождала Милесту в ее полете, была ее крыльями. И теперь, оказавшись в полутемной комнатушке, где из-за откинутой занавески виден был край лежащего на полу тюфяка, молодая актриса озиралась недоуменно, почти со страхом: куда она попала?!
Мирвик не заметил состояния девушки. Он широко улыбался.
— Ну, до чего же вы с Эрталой здорово играли!
— А откуда ты знаешь? Отсюда же не видно! — зябко повела плечами Милеста. Ей казалось, что стены и низкий потолок давят ее… а ведь еще вчера тут было так уютно!
— Почти не видно, — с сожалением ответил Мирвик. — Зато хорошо слышно. Ты ведь больше на сцене не появишься? Хочешь немножко отдохнуть в тишине? Сейчас запру люк и уйду, чтобы тебе не мешать.
— Мне еще выходить на поклон. Ты закрывай люк, а я пойду вниз.
Оставаться в этой мрачной темнице Милеста просто не могла: так тяжело обрушилась на нее нищета. А снизу, через люк, летели, звали крики и аплодисменты: спектакль продолжался.
Девушка еще раз зябко поежилась и принялась спускаться по невероятно крутой и узкой лестнице.
Внизу, в коридоре, она едва не столкнулась с невысоким, прилично одетым человеком. Тот отступил на шаг, поклонился:
— Письмо для светлой госпожи. От Хранителя города.
* * *А в это время в старой конюшне за Ракушечной площадью шел весьма неприятный разговор.
Собственно, неприятным он был только для одного из собеседников — лысого здоровяка Прешдага, хозяина бродячего цирка. Укротитель смотрел хмуро и то и дело промокал тряпкой вспотевшую лысину.
А незваному гостю, заявившемуся к циркачам, было откровенно скучно. Он кусал соломинку и глядел мимо циркача, прекрасно зная, чем закончится разговор.
— И не рычи на меня, как твой медведь, — говорил он равнодушно. — Я только посланник, чужой голос. Тронешь меня — придут другие. И разговаривать будут иначе.
Укротитель, который мог бы побороться с медведем, сдержался, не сгреб в охапку этого плюгавого человечка. Плюгавец был прав: он только голос…
— Не надо мне ничего объяснять, — продолжил голос. — Мне нет дела до того, по каким — несомненно, важным — причинам ты тогда удрал из города, не заплатив долг. Важно другое: ты вернулся, а долг твой вырос.
— Так ведь старый хрыч Вейнур помер в прошлом году! И наследника не оставил! А я законы знаю… если наследника нет…
— Долг списывается, да? Поэтому ты и вернулся в Аршмир, циркач? Да только промашка у тебя вышла. Вейнур незадолго до смерти продал несколько долговых расписок. И среди них — твою.
— Кому?! — рявкнул Прешдаг так свирепо, что ревом отозвался медведь в стойле.
— Тому, кто в суд тебя не потянет. Без суда вынет денежки из твоего пуза.
— Да? Пусть приходит, потолкуем, — попытался храбриться укротитель.
— Она не придет и в драку с тобой не полезет, старухе оно не к лицу, — со значением сказал плюгавый гость.
Прешдаг позеленел. Если бы ему сказали, что долг придется возвращать огнедышащему дракону, он и то не испугался бы до такой степени.
Старухе? Это могло означать только одно…
— Тебе дадут сутки, — продолжал плюгавый посланник, — это щедро. Все деньги ты за это время не добудешь, но хотя бы половину сумеешь, а насчет остального буду решать не я.
— Да где же я за сутки…
— Молчи и слушай. Первым делом продаешь лошадей. Фургоны твои можно загнать разве что на дрова, но все-таки попытайся… Медведя и детеныша дракона живьем никому не пристроишь, но медведя можно сбыть на шкуру и мясо, а за драконенка хорошо заплатит чучельник.
— Да чтоб я своего Вояку… — задохнулся от гнева укротитель.
— Не перебивай. Затем — дети. У тебя двое сыновей, по закону ты имеешь право продать их в рабство. Возможно, за сутки ты не успеешь уладить все формальности, но…
Плюгавый не договорил: Прешдаг сгреб его за грудки.
— Моих мальчишек?!
— Пусти, дурак, — негромко и презрительно сказал посредник.
Его смелость была для Прешдага — как ведро холодной воды в лицо. Пальцы укротителя разжались.
— Так ты спасешь своих детей от смерти, — деловито объяснил посредник, поправляя куртку. — Если начнется разговор всерьез, сначала займутся не тобой, а твоей женой и детьми. У тебя на глазах…
Не попрощавшись, посредник повернулся и вышел из конюшни. Дальнейшее его не интересовало. Он сделал, что велено.
Циркач стоял, как пришибленный. Затем шагнул к пустому стойлу, достал из кормушки небольшой бочонок, встряхнул над ухом. В бочонке ничего не плеснулось.
— За выпивкой потянулся, пьянчуга? — раздался с порога негромкий, страшный, незнакомый голос жены. — Сперва детей продай, чтоб было на что выпить.
Прешдаг медленно, безнадежно обернулся:
— Подслушивала, сука?
