Мария Архангельская - Девушка и смерть
И всё же я была довольна. Я выдержала и это испытание, доказав всем, и себе тоже, что по праву заняла одно из ведущих мест в нашей труппе.
Впрочем, на следующий день моя уверенность в этом изрядно пошатнулась. Я редко читала газеты, за исключением «Столичных новостей», которые я покупала в память о любившем их отце. Иногда в «Новостях» помещались рецензии на какие-нибудь спектакли, но это были коротенькие заметочки, в частности о «Жозефине» лаконично сообщалось, что, несмотря на внезапную замену исполнительницы главной партии, спектакль стал событием сезона. Прочесть это было весьма приятно, но когда я вошла в свою гримёрную, первое, что бросилось мне в глаза, это лежащий на столе номер популярной газеты «Наше время», раскрытый на развороте, где давались рецензии, на большой статье.
«Прощай искусство, да здравствуют ножки!» — гласил набранный крупным шрифтом заголовок. И ниже шло пояснение шрифтом помельче: «Известный театральный критик Анселмо Фагундес делится своими впечатлениями от премьеры балета „Жозефина“ в постановке Королевской Оперы».
Я взяла кем-то принесённую газету. Статья была посвящена практически мне одной, и это были отнюдь не похвалы. «С сожалением вынуждены признать, что сеньорита Анжела Баррозо, подававшая в начале сезона неплохие надежды, ничего, кроме надежд, нам так и не дала» — говорилось в начале. Мой танец был признан «натужным», поскольку бросалось в глаза, что все па даются мне с явным трудом, и я целиком сосредоточена на технике, так что ни на красоту, ни на выразительность сил уже не остаётся. Небольшую эпизодическую роль я ещё способна вытянуть, но главные партии мне категорически противопоказаны. «Что же заставило руководство Оперы доверить главную роль в таком знаменитом балете особе, которой, говоря по чести, не стоило покидать ряды корифеек? — вопрошал известный критик. — Ведь прошло уже достаточно времени, чтобы развеялось минутное обаяние её сравнительно удачного дебюта в „Зачарованном лесе“! Теперь мы с уверенностью можем сказать, что он и был вершиной её, если можно так выразиться, творчества, и объясняется тот успех, вероятно, нервическим напряжением, способным заставить и весьма посредственных артистов однажды показать себя на уровне, значительно превышающем их обычные возможности. Но чудеса случаются только раз, и ничего хотя бы равноценного сеньорита Баррозо уже не создаст. Неужели господин Эстевели этого не понимает, и не нашлось никого, кто мог бы ему подсказать?»
Ответ сеньор Фагундес предлагал поискать у какого-то другого критика, в числе прочих похвал мне, высказавшего комплимент моему сложению, а также лёгкости и изяществу (я этого критика не читала, так что приходилось верить Фагундесу на слово). «Прелестная ножка хорошенькой танцовщицы способна ввести в заблуждение очень многих достойных людей, в том числе и тех, кто по должности обязан заботиться о чистоте нашего искусства», — замечал автор и далее начинал развивать эту мысль, ссылаясь на «знающих людей, близких к оперным и балетным кругам». Высказав ряд весьма прозрачных намёков о моей нравственности и умении манипулировать окружающими, Фагундес заключал: «Нам остаётся лишь с прискорбием вздохнуть о качестве балета в Королевской Опере, и отправиться в какой-нибудь другой театр, в надежде, что его руководители не позволят красоте ножек влиять на выбор исполнителей».
В дверь постучали. Я машинально крикнула «войдите», и в открывшуюся дверь заглянул Энрике.
— Анжела, моя ваза с ангелами не у вас? — спросил он. Я оглянулась по сторонам, но ничего похожего не увидела.
— Кажется, нет.
— Представляете, пропала. Наверняка у кого-то из балерин стоит, а мне она дорога, — Энрике замолчал и внимательно посмотрел на меня. — Анжела, чём вы так расстроены?
— Вот, — я показала газету. Энрике кинул на неё лишь беглый взгляд, и стало ясно, что злополучную статью он уже читал.
— А, это… Наплюйте и забудьте.
Легко сказать. Я вздохнула.
— Скажите, Энрике, это действительно было так ужасно?
— Ужасно? Анжела, вспомните, какой приём вам оказали! Вы действительно думаете, что танцуй вы ужасно, вам бы так аплодировали?
— Но ведь этот Фагундес…
— Эти бумагомараки способны облить грязью кого угодно, и что угодно. Если он так пишет, это, поверьте, отнюдь не значит, что он так думает. Может, он поклонник Марселы и оскорбился, что вы танцуете лучше неё. И вообще, Анжела, гляньте на это дело оптимистичнее. Даже такая статья — какая ни есть, а реклама. Хуже, когда замалчивают. Очень многие, прочтя ругательный отзыв в газете и услышав хвалебный от ваших зрителей, захотят сами убедиться, кто же из них прав.
Я согласно кивнула, но червоточинка в глубине души осталась. Поэтому, получив очередное приглашение от Леонардо и придя в его дом, я первым делом поинтересовалось, какое впечатление произвела на него моя Жозефина.
— Великолепное. Знаешь, Анжела, я искренне горжусь тем, что первый открыл тебя.
— Открыли? Ах, да…
— Я понял, чем ты станешь, ещё когда ты была никому не известной танцовщицей кордебалета. А теперь ты стала прекрасной балериной, и у тебя есть все шансы стать великой.
— Не все с вами согласны.
— То есть?
— Вы читали последний номер «Нашего времени»?
— Ещё нет. А что там?
Я пересказала содержание статьи. Леонардо некоторое время молчал.
— Это уж ни в какие рамки не лезет, — сказал он наконец. — Что этот Фагундес себе позволяет? Он был на «Жозефине»?
— Насколько я поняла, да.
— Тогда тем более. Никто не имеет права тебя оскорблять. Ни дирекция, ни так называемые поклонники, ни какие-то продажные писаки. Ты будешь звездой сцены, кто бы там что ни говорил, я об этом позабочусь.
Я внимательно посмотрела на него, поражённая внезапной догадкой. Марселе Мачадо после столь неподобающей выходки, едва не поставившей спектакль под угрозу срыва, объявили выговор, оштрафовали и пригрозили выгнать из театра, если такое повторится ещё раз, чьим бы покровительством она не пользовалась. Сама она клялась, что выпила всего один бокал шампанского, но ей никто не верил — результат-то был налицо. Но что если и в самом деле…
— Леонардо, — сказала я, — ответьте мне: это вы опоили Марселу Мачадо?
— Нет, — Леонардо качнул головой, и мне показалось, что он довольно усмехнулся. — Я всего лишь дал понять дирекции, что желаю, чтобы премьеру и последующие спектакли танцевала ты. Способ, которым этого добиться, я оставил на их усмотрение. Они уже давно не осмеливаются со мной спорить.
Я молчала, чувствуя, что мне становится холодно. Я не удивилась и не поразилась бы, сделай он это сам, я уже давно поняла, что от него можно ожидать чего угодно. Но что на такое окажутся способны наши собственные начальники… Ведь однажды и мне какой-нибудь «доброжелатель» может плеснуть что-нибудь в бокал. Или не мне. Не один Леонардо пользуется влиянием на нашу дирекцию, я-то защищена его покровительством, а кого-то ещё вполне могут затереть подобным образом, за взятку, или ещё что-нибудь в этом роде. Никто не может чувствовать себя в безопасности в нашем театре.
