Инна Живетьева - Черные пески
– Почему же только с мамой? – улыбнулся князь. – Привезешь в Торнхэл жену.
– Папа!
– А что? Восемнадцать тебе исполнилось. Думаешь, воевать можно, а жениться рано? Пора бы уже присмотреть невесту.
Да будь его воля, так никогда бы не женился. Анна, вот за кого бы просить: «Олень-покровитель, прими и не оставь в милости своей, храни и защищай. Она – твоего рода». Но ее никогда не выдадут за княжича, даже если он вдруг – Росс-покровитель! – заслужит золотую ленту на оголовье родового меча. Но жениться придется, Темка – наследник Торнов, и род не должен прерваться.
– А как ты познакомился с мамой?
– На балу после моей присяги. Полина как раз дебютировала. Мы танцевали, я нес какую-то околесицу, вроде того, что женщина из рода Кота должна быть мягкой, белой и пушистой. Полина рассмеялась и посоветовала посмотреть на кошку, у которой хотят отобрать котят. И я понял, что мне нужна именно такая жена.
– Что, вот прям за это и влюбился?
– «За это»! – передразнил князь. – Взрослый парень, а несешь чушь. Разве влюбляются за что-то? Вот сам когда… Ну-ка, ну-ка… Так, раз уши горят, значит, есть уже зазноба? Когда только успел?!
Темка уставился в стол.
– Что, не готов еще произнести ее имя всуе?
Княжич покаянно кивнул.
– Ладно. Подожду, когда сочтешь старика-отца достойным узнать эту тайну.
– Ну папа! Ты лучше про маму расскажи.
– Да, тогда-то я не влюбился, все мысли только о службе были. Потом уже, через два года. Приехал с ваддарской границы в компании таких же бестолочей. Вояка! Герой! Мундир повыше локтя прострелили, так я новый не хотел, велел этот заштопать. Да… почудили мы тогда изрядно. Ну а с Полиной встретился у кого-то из столичных знакомых. Нас тогда часто приглашали. Девушки, опять же, заглядывались. Правда, теперь твоя мать утверждает, что не она меня заманила, а я ее осаждал. Да ладно! Запомни, спорить с женщиной по такому поводу – самое глупое занятие.
– А насчет рода Кота мама права, – хмыкнул Темка.
– Да, – согласился отец. – Сынок, ты помни о ней, ладно?
***Плащи со змеями помогали в Роддаре – их владельцам оказывали почет и уважение, давали лучше места за столом и комнаты на постоялых дворах.
В Миллреде роддарские плащи вызывали любопытство. Вот и в этой деревушке они не оставили равнодушной хозяйскую дочку. Она крутилась перед гостями, постреливала глазками, поводила плечиком под расшитой маками рубахой; благо, мать возилась в хлеву и пригляду не было. Дымок отвечал охотно, и вскоре девчонка почти забыла о втором нелюдимом госте. Митька забился в угол, положил на колени книгу, подаренную Хранителем, и сделал вид, что читает.
Княжич думал, что путешествовать с Дымком будет проще и интереснее, чем под охраной, неся на лице метку заложника. Но все оказалось сложнее. Тогда на долю илларцев доставалась жалость с примесью ненависти. Когда ездил с туром Весем, встречал настороженность. Сейчас в любом миллредском доме их принимали как желанных гостей.
Митька чувствовал себя вором.
Меж тем Оленка, хозяйская дочка, начала перемывать посуду. Дымок пристроился рядом, точил по ее просьбе нож.
– Пойдемте, – певуче зазывала Оленка, поглядывая на роддарца. – Мы костры жечь будем, песни петь. У нас же не просто так, у нас Динка петь будет.
– А кто такая Динка? – спросил Дымок.
– Так внучка нашей медуницы. Ну, пойдете?
– А чего же не пойти. Митька, эй, глаза протрешь. Да оторвись ты, пойдем, сходим.
Оленка смотрела бесхитростно, по-детски выжидательно, и видно было, как ей хочется заявиться на посиделки с двумя такими кавалерами.
– Пойдем, – постарался улыбнуться Митька.
– А Динка эта – хорошенькая? – поддразнивая, спросил Дымок.
– Будет, – кивнула Оленка. – А пока – я лучше.
Внучка медуницы оказалась тощей и угловатой, как обычная тринадцатилетняя деревенская девчонка. Вот только волосы – длинные, густые, цвета гречишного меда, выделяли ее среди прочих.
Как обычно бывало, поначалу не пели. Шушукались и хихикали нарядные девушки, причмокивали, катая во рту медовые тянучки. Степенно переглядывались парни, не пожалевшие ради такого вечера парадные рубахи: нужно же показать перед гостями, что они не лыком шиты, а кавалеры хоть куда. В других местах стоило бы опасаться, а ну как намнут приезжим бока – так, для порядку. Но в Миллреде гостей не тронут, пока, конечно, они будут вести себя вежливо.
Но вот вскинула Оленка голову, бросила звонко, певуче:
– Я на камушке сижу,
Туесок в руках держу.
Девушки подхватили дружно:
– Подойди ко мне, милок,
Спробуй, милый, мой медок.
Миллредские песни были похожи на илларские и на те, что пели на берегу моря или в ладдарской деревушке. Везде девушки просят у Дайны послать им суженого или жалуются Матери-заступнице на неверного возлюбленного, готовы позлить наглеца частушкой или подбодрить намеком робкого ухажера. Низались песни одна на другую, голос Динки вплетался в них робко, как позволительно младшей при такой певунье Оленке.
Кострам уже скормили весь хворост. Вечерняя прохлада заставила девушек закутаться в расшитые пчелами и цветами платки.
– А теперь ты спой, Динка, – попросила Оленка. – Для гостей спой.
У девочки был тонкий, хрупкий голосок, казалось, без опоры низкого, бархатистого Оленкиного, он сорвется. Но нет, вытягивала – совсем безыскусно, но очень мило; в общем-то, ничего удивительного в ее пении не было.
Динка пошла вокруг костра, но напрасно другие пытались поймать ее взгляд – внучка медуницы встала перед гостями. Митька вдруг перестал понимать слова, да они были и не нужны, как не требовались, скажем, от клавесина или флейты. Тихий вздох тоже был как музыка, но означал – песня закончилась. Динка улыбнулась, погладила Дымка по волосам.
– Ой ты какой! Всех любишь – и никого. Сегодня, вон, Оленка по нраву, а завтра и не вспомнишь.
У костра засмеялись, а певунья горделиво повела подбородком, тронула ладошкой затейливо уложенную и перевитую лентой косу.
– Но смотри, зацепит сердце какая красотка, живота не пожалеешь, лишь бы она твоей была. Отча-а-аянный, – протянула Динка с укором и восхищением.
– Эй, Оленка, а он тебе как, по нраву? – крикнул кто-то из девушек.
– Все вам расскажи, – фыркнула та.
– А ты другой. – Внучка медуницы повернулась к Митьке. – Тебе всех не надо, тебе одну, и чтобы любила. Но ты глупый. Тебя любят, а ты не видишь.
