Хаген Альварсон - Девятый Замок
Ибо он был таким же молодым и голодным хищником, как его город.
* * *
Асфель с большой гордостью представил Его Королевскому Величеству Аэдгару Алмарскому мастера Тора сына Хрофта из рода Хёльтура. Тор поклонился, и король ответил ему поклоном, отдавая должное умению и возрасту зодчего. А затем, словно стесняясь несуразного своего тронного зала, пригласил мастера осмотреть место для строительства.
— Оставим в покое руины, — сказал Аэдгар. — Оставим их призракам и тем глупцам, у кого нет вкуса. Я не из тех, кто будет склеивать старый разбитый кувшин, когда можно купить новый. Также я не из тех, кто требует чего-то невероятного. Отнюдь. Мне нужно красивое место, но без вычурности. Простое, но цельное. Оно должно внушать людям уважение, но не страх. Не страх, — повторил король тихо.
— Я всё сделаю, — снова поклонился Тор.
Потом началась долгая, кропотливая работа на несколько лет. Замеры, расчёты, приказы — и стройка. Пыль. Грохот. Многоголосица. Однако без суеты, словно хорошо выверенный механизм. Каждый делал своё дело. Дверги всегда так работают. Много тяжкого труда — и совсем немного чар. Таких незаметных, но если не они — всё развалится.
Новый дворец нарекли Кёнигхус — Королевский Дом. Он получился высокий, полукруглый, чёрно-золотой. Снаружи он сверкал, но не ослеплял. Внутри было довольно света, но строгие тени ложились на пол, в знак почтения. И кто бы ни стал в грядущем королём — один приём в таком месте сильно прибавит ему удачи.
Одно только утаил хитрый Тор.
Кёнигхус далеко не всякого примет королем в своём тронном зале!
Аэдгар, впрочем, знал это с самого начала…
* * *
Борина эти чары почти не затронули. Он, конечно, торчал с дедом на стройке, не мешая и набираясь уму-разуму. И он не мог не восхититься итогом работы своего великого деда. Однако было нечто, чего он просто не заметил, не разглядел, не увидел.
А потом они с дедом покинули этот город. И никогда более не вернулись. Больше здесь о Даэлоре ничего не сказано.
С Асфелем и Никласом, однако, Борин дружил ещё очень долго. То были достойные люди, хоть и из народа Верольд.
Аэдгар укрепил власть, а сын его Аэдвард вёл победные войны с соседями. Но Белогорье далеко от его королевства.
Эвьон же, дочери Ойна-дворецкого, Борин сказал:
— Этот город совсем не таков, как мы думали. Но я всё равно тебя туда отвезу.
Правда, Эвьон не понравились ни глаза Борина в тот миг, ни его голос. Но она ничего не сказала. Возможно, зря.
Борину нашли наставника. То был скальд Ори Гаммаль из рёммов. Внук Тора провёл у него в обучении чуть больше десяти лет, скитаясь по Белогорью. И вернулся во Фьярхольм совсем уже взрослым. Тёмно-рыжая борода, заплетённая в косицы, подтверждала, что мальчик стал мужем.
5
Эвьон ждала его всё это время. Матери не удалось её просватать. Никому не нужна такая строптивая жена. Эвьон хранила в сердце давнюю дружбу, ещё не ведая, что она уже обратилась в любовь. Но вот их взоры встретились — и огонь вспыхнул, опаляя и сжигая… То была первая любовь, самая чистая и горькая.
А потом, конечно, случилась беда. Тор, увидев пламя в чистых глазах своего внука и дочки дворецкого, не обрадовался. А когда узнал, что Борин хочет отправиться с нею в Даэлор…
— Ведомо, чем кончаются такие поездки! — вскричал он в гневе. — Мой внук и безродная девка! О, позор на мою бороду!
Потом он сказал Ойну:
— Ты хороший дворецкий, но дочку свою воспитал скверно. Чтобы я больше ни тебя, ни её тут не видел!
В тот же вечер, словно по волшебству, исчез и Ойн, и Эвьон, и её мать. Борин их более никогда не видел, хоть и долго, до безумия, искал. Фрейя могла бы предотвратить то чёрное волшебство — но она ушла в Дом Ожидания, ибо устала от мира. Борин взял лютню, котомку и покинул Фьярхольм, не сказав деду ни слова. Тор провожал внука, как некогда — сына, и слышался ему торжествующий вой Драккетара.
И то был закат Тора Хёльтурунга.
6
В то утро всё шло наперекосяк. Как будто кто-то сглазил Борина скальда. Пиво хозяев, где он остановился, прокисло, на лютне лопнули три струны, а когда он стал их натягивать, треснул гриф. Солнце палило глаза, видимо, желая выколоть их своими золотыми спицами. Болела голова.
Вдобавок, дети хозяина Аске из Фарердаля носились по двору, вопили и приставали к Борину с глупыми вопросами: назови, мол, какие знаешь кённинги меча, щита, секиры…
— Здравствуй, добрый человек, — раздался молодой, но угасший голос.
Борин обернулся.
И увидел парнишку-дверга, почти ещё безбородого, в дорогом алом плаще, отороченном золотом. Лицо усталое, взор — тревожный. Но это тревога излома, тревога последних сил.
"Беда является в красном", — тихонько вздохнул Борин.
— Имею ли я честь видеть песнесказителя Борина из рода Хёльтура?
— Коль скоро это честь для тебя, — изрёк песнесказитель, — тогда ты, конечно, её имеешь. Ты, добрый человек, кто таков?
— Я Дарин, сын Фундина, из рода Фарина. К услугам твоим и твоего рода.
— Взаимно, достойный хёвдинг, — Борин не поклонился. Он не кланялся тем, кто не был старше его — годами или заслугами. Эта бешеная гордость — единственное наследство, что осталось ему от деда.
— Твой достойный предок и четверо его сыновей пировали у моего отца по случаю завершения строительства Медной Палаты, главный зодчим которой и был…
— Был?
Всё исчезло. Головная боль, яркое солнце, сломанная лютня… Остался лишь он, Борин, не поэт и певец, а внук и его почтение к деду, уважение, преданность и любовь к древнему мудрому старцу.
И — холод старой обиды, жар непрощенной раны.
И — острое, безжалостное предчувствие конца.
— Был?..
— Дракон.
Борин взглянул в глаза юноше. Глаза юноши не лгали. Там не осталось сил на ложь.
А Дарин сын Фундина молвил ржавым голосом:
— Не поверишь, сын Торина. Наши тоже не могут поверить. Это был дракон. Червь огнекрылый. Напал неожиданно. У него на груди был знак…
— Что за знак? Уж часом, не Золотой ли Круг?
Дарин кивнул.
— Тела остались?
— Не знаю. Полыхнуло очень сильно. Плавился гранит…
Он ещё что-то говорил, безбородый Дарин сын Фундина из дома Фарина, но Борин не слышал. Он собирался в дорогу…
* * *
Из завала в подземном чертоге выносили тела.
Погибшие конунги-ратаны, владетели богатых копей Хвитасфьёлля, их родичи и слуги. Рядом стояли живые, в красных плащах и колпаках. Красный — цвет скорби и смерти. Красное одевают в путь на похороны.
