Татьяна Стекольникова - Здравствуй, Гр-р!
— Хочу измерить степень вашего падения… Так это были вы?
— Я! Я! Я сам писал в "Петербургскую газету".
Никакого раскаяния, только раздражение и злость, потому что все вышло не так, как он задумал.
— И про мои сны? — спросила я. Адвокат кивнул. — Зачем?
— А чтобы над вами все смеялись — и тогда бы вы вышли за меня хотя бы из благодарности, что я единственный, кто от вас не отвернулся.
— Выходит, вам надо было меня сломать, чтобы завладеть мной… Не вышло. Я не сломалась.
— Да. Мне не удалось… Но все-таки, как вы узнали…
— Это уже не важно… Идите к Полине, Антон. Все на вашей совести, сможете с этим жить — живите… Подальше от Анны… То есть, от меня… И Полину не дай вам бог обидеть…
— Все зло то женщин… — произнес адвокат и скрылся в гардеробной. Что-то подобное я уже слышала — и совсем недавно. Кто же это сказал?..
7. Мы собираемся и едем, а я узнаю, как выглядит медвежья полость, которую, по Блоку, надо запахивать на лету.
Не успела за Шпинделем закрыться дверь, как вбежала Тюня:
— Барыня зовут одеваться!
— А разве не тут…
— Да нет же, вас у нее будем одевать…
Так, маман боится, что я забуду надеть корсет…
В комнате Марьи Петровны была куча народу: она сама, Полина — обе уже одетые в бальные платья (маман в палево-коричневом, поверх которого накинута красивая кружевная пелерина, Полина — в открытом голубом платье, расшитом золотой нитью, и с Царем Ночи на груди), — и две какие-то незнакомые девицы, все время поправлявшие складки на пелерине Марии Петровны.
— Раздевайся! — скомандовала мне маман.
Вот еще! Я отказалась раздеваться посреди комнаты. Под белы ручки меня отвели в уголок — и все равно раздели при свидетелях, оставив на мне только серьги. Процесс одевания опять начался с чулок — на этот раз они были тонкие, похожие на наш старинный капрон, и по-видимому страшно дефицитные и дорогие, потому что маман нависла над бедной Тюней, как грозовая туча, и все время повторяла: "Осторожно, не тяните! Не дергайте! Не зацепите!" Затем перешли к корсету — какой-то особо садистской формы, в нем нельзя было согнуться.
— А тебе и незачем, — в ответ на мои вопли заявила маман, — сидеть сможешь, и довольно…
Туфли были новыми, ни разу не надеванными, с острыми носами, на высоком каблуке и с блестящей пряжкой. Чулки оказались точно в цвет туфелек — темно-зеленые. Платье являло собой шедевр портновской работы: сшитое из муара, меняющего цвет от голубовато-зеленого до пепельно-серого, оно было дополнено длинным бирюзовым шифоновым шарфом, легко задрапированным на груди и бедрах. С атласного платья, в котором я пришла к маман, сняли брошь и скололи ею складки шифона на плече.
Две девицы, до того спокойно стоявшие в сторонке, подлетели ко мне и принялись дергать за рукава и юбку и заглядывать за декольте.
— Это из салона мадам Бижо, где шили платья, ее помощницы, — изволила пояснить маман. — Вдруг что-то придется подколоть…
Мало мне корсета, так еще с булавками в боку ходить… И я отправила девиц назад — к мадам Бижо.
Затем мне выдали длинную меховую накидку (называется "сорти-де-баль", буду теперь знать), в которую можно было завернуть трех Анн. Темно-бурая, легкая и мягкая, она имела огромный воротник. К накидке прилагались шляпа и муфта из того же меха, как я выяснила, это был соболь. Шляпа, как можно было сразу догадаться, обильно украшена декадентскими страусовыми перьями — все-таки тыща девятьсот девятый! Ничего хорошего: перьям полагалось свисать спереди, и они заслоняли мне обзор.
Так, в туфельках с пряжками, покачивая черными перьями, вслед за маман и Полиной — совсем уж необъятной в своей сорти-де-баль и такой же, как у меня, шляпе, — я вышла на крыльцо. Ковровая дорожка, проложенная от двери к саням, позволила без проблем пробежать по снегу. У саней уже стоял Шпиндель — в сером пальто с большим меховым воротником и в шапке пирожком из такого же зверя. Лошадь, из ноздрей которой вырывались облачка пара, была покрыта, как мне показалось, сеткой. Это чтобы снег в седоков не попадал, что ли? Сани, в которые нам, дамам, помог усесться адвокат, показались мне очень просторными — мы легко поместились там вчетвером, и еще осталось достаточно места. Мы с Марией Петровной оказались спиной к кучеру и лицом к адвокату с Полиной. Он не обращал на меня никакого внимания, войдя в роль жениха: шептал что-то Полине на ушко, отогнув воротник ее накидки, и даже засунул в ее муфту свою руку, чтобы, наверное, пожать пальчики невесты. Да на здоровье — не жалко…
Так как о быте во времена модерна я была осведомлена, в основном, из стихотворений, то потребовала, "медвежью полость", знаете, как у Блока:
… легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и в темноту.
Я очень удивилась, когда Шпиндель предложил мне не только эту самую полость — медвежью шкуру на суконной подкладке, но и целый меховой мешок, чтобы прятать туда ноги.
Маман скомандовала "Трогай!" — и мы поехали. Я смотрела на Питер столетней давности: Невский проспект мало изменился, разве что освещение было непривычным — фонари давали только небольшой круг света, а витрин в огнях было мало. И снег, и темнота, и сани, и даже тонкий стан — все это у меня было, и от этого захватывало дух. Кто бы еще обнял…
Повернув три или четыре раза (после второго поворота я перестала понимать, где мы), сани остановились возле солидного особняка, окна которого горели все до единого. Дверь гостеприимно распахнута, и к ней от дороги вела такая же ковровая дорожка, как та, по которой мы шли к саням из нашего дома.
Шпиндель снова суетился, высаживая нас из саней по очереди. Я вылезла последней и опираться на руку адвоката не стала — пусть думает что хочет…
8. Я знакомлюсь со своим прадедушкой — будущим, конечно.
Внутри людно, шумно и жарко. Мужичок в ливрее "принял" (по выражению маман) наши меха, умудрился, ничего не уронив, куда-то утащить всю кучу сразу. Маман еще раз придирчиво меня оглядела, не обращая внимания на Полину (видимо, та уже была отрезанный ломоть), и во главе нашей команды поплыла в сторону пары на ступеньках мраморной лестницы — мужчины в мундире и дамы в платье цвета спелого граната.
— А что надо говорить? — забеспокоилась я.
— Ничего. Слегка присядь — книксен…
Моя прапрабабушка произносила эти слова, широко улыбаясь направо-налево. Со стороны и не подумаешь, что у нас оживленная беседа.
Минут пять маман и пара на лестнице (хозяева, принимающая сторона) обменивались любезностями. Я скосила глаза на Полину — та стояла с приклеенной улыбкой и держала адвоката под ручку. Я постаралась не отвлекаться на разглядывание публики, хотя очень хотелось… В конце концов все нужные слова были произнесены, нам вручили листки с программой вечера и заставили вынуть из черного шелкового цилиндра по билетику — с номером и булавкой. Билетик следовало приколоть куда-нибудь на одежду. Я прицепила номер на грудь, пониже броши. А еще говорят, что бейджи — новейшее изобретение…
