Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол
Но теперь глаз и руки вдруг потеряли друг с другом связь. Превратились в детей, что играют в догонялки вокруг отцовского шатра — руки не могут друг друга догнать, стрела не держится между пальцев и выпадает, а глаз забыл вдруг, как целится, и даже наработанный с годами навык по косвенным признакам определять расстояние при помощи одного лишь глаза куда-то вдруг запропастился.
— Ты сам виноват, — в сердцах сказал Урувай, когда Наран поделился с ним своей проблемой. — Ты лучше будешь зверем, который себя изуродовал, чем самим собой.
Юноша опустил голову.
— Скоро конец нашего пути по степи. Один, может быть, два дня. А в горах, я слышал, зайцы и горные козлы, которые ни разу не видели людей, и поэтому подходят к ним так близко, что можно убить ножом. Много ягод и грибов. Ты можешь уже никем не претворяться.
Урувай посмотрел на приятеля так строго, как на шкодливого маленького ребёнка.
— Но ты, конечно, будешь.
— Та лиса… — Наран говорил так, как будто у него во рту был песок. — Внутри она не истекает злобой. Она просто охотится. Она лучше, чем я. Я как желчный пузырь, наполненный гноем.
Он замечал, что когда пытался охотиться, вставая на четвереньки, залегал в траве, ожидая, пока мышиные лапки донесут маленькое тельце до его засады, тень его неуловимо менялась. Она вдруг вытягивалась, нос становился длинным и острым, а между задними ляжками можно различить прижатый к пузу хвост. Нужно было повернуться, так, чтобы разглядеть её получше, выяснить, выросла ли у тени шерсть, или нет, и какие у неё зубы, но охотничий азарт заполнял его, как вода оставленный рядом с рекой на песке след, и вымывал оттуда все прочие мысли. Наран не знал, замечает ли такие перемены толстяк, но у его тени на траве ясно виднелись рога.
У детей, что носились вокруг шатра в его голове, уже не было лиц, только гладкая белая кожа от лба до подбородка.
Полдень миновал, толком не просыпаясь, и в шатком равновесии между днём и вечером небо побелело и опустилось волнами мягкого и рыхлого, как рот новорожденного телёнка, снега. Урувай жмурился от удовольствия, и даже Наран на время опустил свои мрачные думы. В степи они редко видели такие снегопады, обычно, чтобы покрыть за месяц ковром всю степь, хватает немного снега, что выпадает росой на рассвете. Зато почти бесснежные метели, которые поднимают с земли и взбивают у тебя перед лицом снежный ковёр, превращая его в дождь из ледышек и острой, как стебли осоки, крупицы, были вполне обыденной вещью.
— Совсем не вижу, куда едем, — пожаловался Наран.
— А что там впереди? Это не твои горы?
Впереди проступила огромная тень. Так на стенку шатра огонь бросает жирные кляксы, которые видны даже снаружи.
— Не знаю. Да нет. До них ещё довольно далеко. И они, я думаю, повыше.
Лошади встали, зарывшись копытами в снег и прижимая уши. Безветренная погода не доносила до них никаких запахов, и приходилось опираться только на слабое зрение. Может быть, боялись, что тёмная громада наползёт на них и раздавит, как гигантская улитка. Наран нахмурился, послал Бегунка вперёд, но тот лишь закрутился на месте, и ударил задними копытами воздух.
Наран спешился, бросил повод другу.
— Побудь с лошадьми. Я схожу узнаю, что там такое и нет ли опасности, и проведём лошадей под уздцы.
— Такой снег. Ты меня потом не найдёшь. Смотри! Наших следов почти не видно, а ведь мы оставили их только что… Пошли лучше вместе.
Урувай оглянулся, ища, куда бы привязать лошадей. Вокруг было много низеньких каштанов, ещё не деревьев, но для кустарников уже слишком больших. Кое-где ветки оттягивали почерневшие семена. Наран покачал головой.
— Тогда мы не найдём коней. Оставайся. Лучше подавай мне какой-нибудь сигнал. Глотка у тебя такая, что услышит даже Тенгри.
— Соловьём, например.
Наран задумался. Вдруг местные соловьи любят снег? Кто знает, сколько вылезает их попеть в бесконечно шелестящем, безлунном сумраке?..
— Не надо соловья. Лучше ори как верблюд. И громко, и шанс, что здесь поблизости кто-то привязал верблюда, куда меньше твоих шансов переорать всех местных соловьёв.
Наран двинулся, раздвигая плечами внезапно наступившую зиму. Наверное, чем дальше в степь, тем сильнее истощается небесное лукошко со снегом. Рядом с морем снег не выпадает вообще, и зимой там идут только краткие, робкие дожди.
Тень выдвинулась ему навстречу, наполнилась содержанием и оказалась всего-навсего бугром с разрытым с одной стороны кабаньими копытцами пригорком, поросшим ворчливыми кустами. В каком-то смысле Урувай был прав, и горы начинались здесь, это первый след тех костяных исполинов, что виделись им на горизонте. Поглядев, с какой стороны его лучше объехать, чтобы не переться в гору, Наран двинулся обратно, мрачно предвкушая борьбу с железным норовом Бегунка.
Как и условилось, Урувай подавал сигнал. В последний момент Наран подумал, что не очень-то хорошо знает, как орут верблюды, потому как слышал о верблюдах только от стариков-сказителей, которые перекладывали восточные сказки на свой манер, с лёгкостью меняя имена и природу вокруг, потому что изобразить зыбучие пески (или что-то в этом роде) гораздо труднее, чем изобразить шелест листвы, и герои (на верблюдах вместо лошадей. Даже маленький ребёнок знает, что в пустынях ездят только на верблюдах) в таких повествованиях оказываются окружены овцами, одурело стрекочущими кузнечиками и лающими собаками. Говорят также, что в тамошних сказаниях вовсе нет места звукам и горловому пению, из которых состоят все степные сказания, а истории у таинственных обитателей юга собраны только из слов так же, как дно ручейка состоит из однообразного ила.
Наран задавался вопросом — как же должно быть бедна в таком случае их речь? Наверное, жаркое солнце круглый год и скучные сказки делают из жителей пустынь ужасных сонь. Примостившись между горбов понуро бредущих верблюдов, они пересекают в спячке свою пустыню туда и обратно и просыпаются, только когда их смуглой кожи касается свежий ветер степей.
В общем-то, в чём-то все крики всех верблюдов, которые ему доводилось слышать, были похожи, и Наран сомневался, что друг знаком с верблюдами сколь-нибудь ближе. Он только надеялся, что сказители им попадались одни и те же.
Необычный звук невозможно было пропустить мимо ушей. Продравшись сквозь снег, отбиваясь рукавом от льющихся с неба снежных ручьёв, Наран вышел к подножию холма, где Урувай разевал рот и исторгал из глотки рёв наподобие ослиного, только тоньше и протяжнее.
Увидев его, толстяк замолчал. Замолчал столь глубокомысленно и выжидающе, что Наран сразу понял — что-то произошло.
