В. Бирюк - Вляп
Поток гаремных премудростей начал изливаться на мои уши сразу же и безостановочно. Как-то одна моя знакомая, когда случился у нас с ней... облом, сказала: "Все мужики садисты-извращенцы. Сначала отымеют нас в уши, а потом - в кусты". Насчёт "в уши" - Юлька вполне могла хоть кого.
Иногда участие в процессе принимала Фатима. Она, кстати, осознав мой статус, стала относится к Юльке с явным уважение и даже прогибом. При их разнице в габаритах это было временами просто смешно.
Фатима была тоже из гаремных. Откуда-то с побережья моря. Похоже Каспийского. Которое здесь по привычке звали Хазарским. Вот она была настоящей потомственной гаремной девкой. Но не наложницей, а прислужницей. Какой-то гормональный сдвиг в детстве привёл к ее быстрому росту. Подсунуть молодую великаншу своему господину, который кстати был невелик ростом, главный евнух не рискнул. Поэтому Фатиме устроили обрезание. Бывает, оказывается, и женский вариант. Точнее - "фараонов". Фатиме выжгли раскалённой спицей клитор и сшили внутренние губы. Потом положили на бочёк на месяц. Пока губки не срослись намертво. Осталось только отверстие диаметром с карандаш. Все остальное функционирует в обычном цикле, а вот всунуть и, соответственно, забеременеть - не получится. Фатима все это продемонстрировала Юльке, поглядывая с некоторой надеждой. Лекарка все же. Но Юлька, хоть и заинтересовалась, но ничего положительного не сказала. Кроме того, что бывает другой вариант. Когда вместе с клитором губы отрезают. И тогда остаётся только рожать, поскольку сумму тактильных ощущений все равно получить невозможно. Нечем.
Так вот, имея девицу таких габаритов, которую ни в постель, ни к рукоделию не приспособишь, тамошний мудрый евнух сделал из Фатимы вариант службы безопасности и порядка. Дословно было сказано: "псица цепная". Фатима имела большой опыт прекращения женских ссор и драк. Без оставления следов на телах участниц. Поскольку это тело может потребовано к господину. И поддержания порядка в кругу малышни. Ибо детишек в гареме много, их приставляют к работе, некоторых кое-чему учат. Но толковых наставников мало. И надзиратель, уловив основы педогогического процесса, вполне может. В частности - танцы. Вот этим она собиралась внести свой вклад в общую тенденцию продвижения меня на господское ложе с последующим там закреплением.
В тот вечер, когда Юлька вытянула из Фатимы эту историю, они обе напились, наплакались. Потом Фатима начала буянить, приставать ко мне и к Юльке с непонятными, а от этого особо нескромными, предложениями... Остановить этот... опечалившийся козловой кран было невозможно. Но Юлька как-то ухитрилась уговорить Фатиму выпить. Ещё. Чего-то со своей добавкой. И та завалилась спать прямо посреди комнаты. Очень похоже на клофелин, но растительного происхождения.
По утру обе были несколько... похмельные, взаимно-недовольные. Фатима, чувствую свою вину, разозлилась и, когда Юлька что-то не так сказала, отодвинула её с дороги. Так что горбунья пролетела обе комнаты насквозь. И дальше бы летала, но входная запертая дверь остановила. Потом они мирились, плакались и за вечернем чаепитием бражки Юлька раскололась. При всей своей любви рассказывать о себе, любимой, до сих пор Юлька ничего не говорила о своих делах в этом доме. А тут выдала историю об истоках... странности Хотенея Ратиборовича. Стоила ей произнести это имя, как у меня ушки сами развернулись в сторону источника звука.
История выглядела так.
Лет пятьдесят назад, молодая, благородная девица из малоизвестного и абсолютно обедневшего рода, дальняя родственница не пойми кого, оказалась под одной крышей с Мономахом. Кажется, дело было на охоте. Мономах в своём "Поучении..." плачется, что его и лось на землю метал, и кабан грыз, и волки рвали, и тур бодал. Но не забодал. Хорошо видно, что князь охоту любил и толк в ней понимал. Пока охотнички кушали добытое, а Мономах отлёживался после добывания мяса насущного для своих приближенных, тринадцатилетняя девица пошла не то повязки поменять, не то питье подать. И оказалась под князем. А утром, вместо того, чтобы лить слезы об утраченной чести девичьей, переоделась в мужское платье и, уведя коня у кого-то из свиты, отправилась в Киев. Князю было под шестьдесят, он оценил и невинность, и готовность. И некоторое время Степанида прожила в великокняжеском тереме. Пока животик не начал давить на носик. Тут Мономах её и выдал замуж за одного из Укоротичей. Но Степанида отнюдь не собиралась сидеть тихонько в тереме, "за мужем". И рождённого сына она назвала Ратибором. По имени давнего, еще Переяславских времён, сподвижника и соратника князя. А самого Мономаха уговорила быть крестным отцом.
Мальчик рос "резов, но мил". С одной стороны, Степанида тряслась над единственным сыном. Поскольку только он и защищал её от очень всем этим недовольного мужа. То, что он "мономашич", а не "всякая шелупонь боярская" - ему объяснили рано. С другой стороны - "дитя греха", "курвин сын", "вот подожди, сдохнет Мономах - уж мы-то отыграемся". Мальчик рос, становился все более "резов" и все менее "мил". Когда Мономах умер, мальчик был уже слишком велик, чтобы его можно было просто "заспать". Сын Мономаха Мстислав к незаконному братцу своему благоволил.
А тут еще Степанида устроила очень выгодный брак. Выгодный со всех сторон, кроме одной. Ратибор жену возненавидел, а поскольку сам был живым примером нарушения правил приличия, то и дома ничем не стеснялся. Кстати, Степанида сначала его в этом поддерживала. Старая проблема отношений свекрови и невестки. Потом, после рождения внука - Хотенея - пыталась притормозить, но было уже поздно. Ратибор участвовал во всех заварушках эпохи. В основном на стороне Изи. Поскольку старуха сделала-таки этот выбор. Ему то приходилась убегать из Киева, то идти в степь, то драться с галичанами... В перерывах он добирался до жены, насиловал её, как привык это делать в походных условиях. И снова ускакивал. А Хотеней рос и рос. И дорос. В очередной приезд отца он оказался свидетелем сцены, когда его пьяный и озверелый отец возбуждал любовный жар у его матери. С помощью плётки. Мальчик кинулся на отца и... мгновенно оказался лежащим поперёк кровати на животе, со спущенными штанами и отеческим членом глубоко в собственной заднице.
Отлёживался он долго. Юлька аж светилась от гордости, рассказывая о том, как и что было порвано и побито. Как она "ночей не спала, во всякое дыхание вслушивалась". Она оказалась в это время в Киеве и её поставили на лечение. Потом её гордость переключилась на меня: "а мой-то, ни стона, ни плача... лежит себе улыбается".
Это была неправда. Я плакал в подушку, отвернувшись к стене. Лежал и плакал. Мне было жалко... жалко моего любимого, милого Хотенея. Тогда ещё моего ровесника. На которого залезает здоровенный пьяный злой бородатый мужик. И рвёт белое тело моего единственного... И никто ему... И даже пожалеть... И он униженный, избитый, разодранный, испуганный... Нет, а как у нас с ним хорошо получилось. Я правда, как-то не готов был. Но ничего... В следующий раз... Ведь важно не что, где, когда. Важно с кем. А он такой... Хороший. И мне его так жалко...
