Юлия Остапенко - Лютый остров
Имеющий разум остерегается даже произносить вслух это слово.
– Ты знаешь, для чего понадобился Ибрагиму-паше? – спросил вдруг Рустам – и удивил самого себя. Они говорили тихо; солдаты расположились ко сну и дремали, Нияз сидел у другого костра, рядом с паланкином Лейлы, а часовые стояли достаточно далеко, однако Рустам все равно понизил голос. Он не знал, зачем задал этот вопрос. Возможно, затем, чтобы вновь увидеть, как изменится лицо, на котором алеет рабское клеймо, – но Альтаира это клеймо словно бы вовсе не тяготило. Лицо его было точно таким же, каким Рустам увидел его впервые – в тот день, когда ассасин ринулся с верхней галереи дворца в Аркадашане, словно коршун с неба, и белый бурнус за его спиной был подобен крыльям...
– Видимо, для того, чтобы скормить меня живьем крокодилам, – невозмутимо предположил Альтаир, и ни один мускул его лица не дрогнул, а глаза смотрели все так же нарочито, оскорбительно серьезно...
«Он презирает меня. Я надел на него наруч повиновения, и все равно он меня презирает», – подумал Рустам и сцепил челюсти с такой силой, что они заныли.
– Ты ошибаешься. Ибрагим-паша не станет тебя убивать, во всяком случае поначалу. Если хочешь, я скажу тебе, что он намерен сделать с тобой. Он сказал мне, объясняя, почему так важно доставить тебя к нему живым и невредимым.
Говоря это, он все больше раздражался с каждым словом. Холодное, почти вежливое и притом дерзкое в самой сути своей выражение, с которым этот раб внимал его речам, выводило Рустама из себя. В то же время он понимал, что глупо пререкаться с человеком, чья воля подчинена ему; человеком, носящим клеймо его господина... и все же... все же...
– Ну, так ты хочешь знать? – с нажимом спросил Рустам – чуть громче, чем следовало: Нияз услышал и повернул к ним голову.
– Если ты повелеваешь – то да, хочу, – покорно отозвался Альтаир. Ни тени улыбки не было на его лице, и ответил он лишь то, что и мог ответить, нося наруч повиновения, однако Рустам рассвирепел. И сказал, цедя слова сквозь зубы:
– Паша сделает тебя евнухом в своем гареме. Возрадуйся, Альтаир: ты проникнешь туда, куда столь решительно рвался.
Он сам не знал, чего ждал в ответ. Быть может, вспышки ярости – бессильной, беспомощной, жалкой, ибо она не могла найти выхода. И, поняв это, Рустам внезапно устыдился своей мелочной злобы, тем больше устыдился, что этот человек не сделал лично ему никакого зла. Однако еще прежде, чем стыд стал ощутимым, Рустам осознал его бессмысленность: Альтаир остался спокоен. Он не сразу ответил на слова Рустама – а когда заговорил, то сказал вовсе не то, чего шимран ждал от него.
– Иные вещи случаются слишком поздно.
Рустам закусил губу. Не следовало заводить этот разговор. Не следует его и продолжать. Он резко встал, запахнув полы бурнуса. Рассвет был близко, поднялся ветер, небо на горизонте подернулось розовой дымкой.
– Ложись спать, – сухо сказал Рустам и пошел прочь, отвернувшись и не заметив покорности, с которой склонил голову этот странный человек, бывший в полной его власти и все равно безотчетно его тревоживший.
Когда Рустам проходил мимо костра, у которого сидел Нияз, тот поднялся на ноги и незаметным знаком попросил внимания.
– Все же ты зря велел снять с него цепи, шимран-бей, – тихо сказал шимридан. Они стояли друг против друга перед костром, разведенным у паланкина, служившего «дикому цветку» заодно и палаткой; к облегчению Рустама, Лейла не пыталась выйти оттуда. – Вся эта магия – ненадежное дело. Что если он найдет способ избавиться от наруча? Он ведь перережет нас, как свиней!
– Я не думал, что твоя трусость равняется твоей глупости, – холодно ответил Рустам. – Грустно сознавать, что и то и другое я недооценил.
– Но...
– Наруч повиновения с раба может снять лишь тот, кто надел его. Также можно избавиться от него, отрубив руку, но здесь это сделать некому, а самому Альтаиру я уже запретил предпринимать такие попытки.
– Альтаир? Ты зовешь раба его старым именем? – Нияз изобразил презрительную гримасу, но Рустам стер ее, сказав:
– Я ведь должен как-то его называть. Так же, как ты. Разбуди Феррира и поставь его на страже у паланкина, а сам выспись. Мы тронемся в путь через три часа.
* * *Второй день пути начался без волнений и не сулил хлопот больше, чем день предыдущий, однако не убавил тревог шимрана. Слегка подавленный ночным разговором с Альтаиром, Рустам порешил держаться зарока, который дал себе раньше, и впредь обращать на раба внимания не более, чем тот заслуживает. Вопреки опасениям Нияза, все еще поглядывавшего на ассасина косо, тот был само спокойствие и покорность, и даже если впрямь замышлял нечто, как чудилось Рустаму, то пока не спешил осуществлять задуманное. «Вполне довольно будет, если я не спущу с него глаз», – решил Рустам и обратился к предмету, занимавшему его сейчас еще больше – а именно к женщине, которую так некстати навязали ему в Ильбиане. С ней было в точности как с ассасином: оставаясь тихой и послушной, она все равно служила непреходящим источником треволнений, хотя и иного рода. За полтора дня Рустам успел тысячу раз проклясть ильбианского пашу за то, что вместе с наложницей тот не подарил Ибрагиму евнуха. Лишь евнух имеет право прикасаться к женщинам паши и видеть их лица без риска лишиться рук и глаз. Альтаир, хоть и предназначенный Ибрагимом для этой роли, покамест ее не принял, поэтому толку от него было не больше, чем от самого Рустама. Это создавало определенные затруднения: никто не смел подсадить женщину в паланкин или помочь ей выйти из него. По счастью, из-за смущения и страха, неизбежного в окружении посторонних мужчин, Лейла почти не покидала своего лежбища. Ее одежда была неприспособлена для тягот пути; Рустам, не привыкший думать о таких вещах, понял это слишком поздно, когда они уже оказались в степи и ей негде и не во что было переодеться. Когда приходила пора трапезы, Рустам или кто-то из солдат отодвигал занавесь паланкина и ставил миску с едой на подушки, а Лейла поджимала ноги, чтобы, не приведи Аваррат, не соприкоснуться краем покрывала с рукавом туники мужчины. За все время пути она не произнесла ни единого слова, а обращенные к ней речи встречала лишь наклоном головы, едва заметным под тяжестью ее покрывал. Рустам решил, что она либо немая, либо запугана до такой степени, что предпочтет терпеть неудобства, чем заговорить с мужчиной. Последнее было, впрочем, скорее отрадным, нежели досадным обстоятельством – оно избавляло Рустама от женского нытья и капризов, неизбежных в путешествии через степь, но, с другой стороны, изрядно раздражало. Проклятье, он не был создан для присмотра за наложницами! Нияз и остальные воины явно замечали его настроение, а порой и его неловкость, когда он подъезжал на своем коне к паланкину Лейлы и спрашивал, не нуждается ли она в чем-либо, и отъезжал, не получив никакого отклика, что предпочитал почесть за отрицательный ответ. Разумеется, солдаты почтительно помалкивали, но их взгляды не укрывались от Рустама, так же как и любопытство, с которым они поглядывали на ассасина и еще чаще – на задернутые занавеси паланкина, хотя и знали, что в лучшем случае увидят за ними лишь груду покрывал.
