Джейн Йолен - Карты печали
Я тотчас приступила к делу: разложила перегруженные деталями предметы по-новому, так, что создалась общая картина сдержанности. Затем я присела и сочинила погребальный гимн, первый из так называемого «периода Седой Странницы». Здесь впервые появляется образ души-странницы, закутанной в плащ. Слова как будто сами приходили мне в голову, а четверостишья и припев складывались, как будто писались на грифельной дощечке. Фактически, стихи писались сами, и быстро. В более позднее время я вынуждена была заставлять себя сбавлять темп, потому что я всегда обладала легкостью, которая иногда подводит меня.
Ты, конечно, знаешь эти стихи: «Складки ее старого серого плаща…» Дитя, ты киваешь головой. Тебе не кажется странным, что кто-то реальный написал песню, которую ты знала всю свою жизнь? Ее написала я, в тот день, как в горячке. Все как будто совпало. Я никогда не думала, что меня назовут Седой Странницей – меня, которая никогда не уходила далеко от дома и чья жизнь никогда не казалась особенно серой. Конечно, исследователи настаивают, что «складки ее старого серого плаща» относятся к складкам траурной драпировки. Я не это имела ввиду. Просто плащ спадал с ее плеч удобными, привычными складками. Именно так я увидела в тот день Седую Странницу в своем воображении. Возможно, у меня перед глазами была прабабушка, согбенная, но все же сильная, несмотря на то, что съедало ее. Но неважно. Исследователи, видимо, знают о таких вещах больше, чем мы, плакальщицы. Ты улыбаешься. Ты уже все это слышала от меня. Неужели я, из-за своей старости и болезни, бесконечно повторяюсь? Ну, а чем еще заниматься, когда лежишь здесь в темноте, если не проходить снова ступенями света? Здесь я не отбрасываю тени, и так оно и должно быть. Но когда-то моя тень – тень Седовласой – покрывала всю землю. Я думаю, в этом есть какая-то гордость и что-то от бессмертия.
Помню, я как раз сложила в голове погребальный гимн и стала записывать слова на табличку. Дело продвигалось медленно. Я не обладала такими ловкими пальцами, как мои тетушки, приходилось с большими усилиями вырисовывать каждую букву. У тебя, дитя, ловкие пальцы, и это одна из причин – хотя и не единственная – почему я оставила тебя при себе, когда кончился срок ученичества. Ну-ну, не красней. Ты знаешь, что это правда. Не путай скромность с самоуничижением. У тебя старые пальцы, вставленные в молодые руки. Не для тебя эти легкие способы пришельцев, машины с их больших кораблей, размножающие буквы. Придерживайся добрых старых путей, дитя. Передавай их дальше.
Да, я медленно вырисовывала буквы, и моя рука остановилась на фразе. О, фраза была прекрасная, но буквы искажали ее смысл. Я оглядывалась в поисках скребка, когда почувствовала, что надо мной кто-то стоит. Я подняла глаза и увидела юношу, едва покинувшего свой детский возраст; щеки у него еще лучились румянцем, но уже были покрыты мягким пушком, не превратившимся в жесткую бороду. Это был певец, маленький принц. До этого мое внимание привлекло его пение, оно было очаровательно. Когда он оказался рядом, я была поражена его красотой. Он был, конечно, высокого роста, с более изящным телом, чем у любого жителя Земель. И улыбка у него была быстрая, хоть и не частая, не те медленно закрывающиеся щели рта, которыми пользовались мои братья и друзья.
– Мне бы они понравились, – сказал он своим тихим сочным голосом. Он кивнул на записки, посвященные моей прабабушке и пра-пра-тетушкам.
Конечно, это ритуальное начало, осторожное приближение к разговору о неизвестном оплакиваемом. Но я почему-то поняла, что это было сказано искренне. И хотя я ответила словами, которые произносились плакальщиками тысячи раз до меня, он уловил в них свою отраженную искренность.
– Они бы выросли от нашей дружбы.
Я соскребла ошибку в строке и закончила гимн. Он наблюдал за мной. Я залилась румянцем под его пристальным взглядом. На моем лице всегда были слишком ясно написаны все чувства, и я тщательно училась скрывать их. Я вынула ткань из пяльцев и прикрепила к табличке. Полоска ткани немного загнулась по краям, как раз так, как я хотела. Это означало, что при чтении придется придерживать ее рукой, и таким образом читающий будет как бы физически принимать участие в чтении.
Он долго читал его, не один, а несколько раз. Потом он прочел его вслух. Его голос, тренированный от рождения, уже ломался. Ему предстояло быть одним из Супругов Королевы, а для нее отбирали только самых лучших. В его устах слова, которые я написала, приобрели еще более ощутимое чувство печали. У хорошего певца и песня получается хорошая, знаешь ли.
Вскоре нас окружили люди, дежурившие у столов. Он знал, как посылать свой голос, он был принцем, в конце концов, и до других долетали фразы, которые манили, притягивали их.
Вот так моя мама и пра-тетушки, вернувшись, увидели нас: стоящими под мельничным жерновом перед длинным рядом плакальщиц. Около всех других столов было пусто, не было даже дежурных. Плакальщицы повторяли за ним слова, когда он еще раз исполнил гимн, вот почему этот припев теперь так известен:
Плачьте о ночи грядущей,
Плачьте о дне минувшем…
Да, он простой. Теперь его знает каждый ребенок, после появления пришельцев. Но я написала это в тот день, когда о пришельцах даже не мечтали, и я вплела имя прабабушки в ткань стихов, чтобы ее не забыли. Строчки о ней были довольно длинные. Я была рада, что сделала это в тот день, потому что когда мы вернулись домой, она была мертва и мои братья выставили ее оболочку на погребальные столбы. Следующие семь дней мы, как и подобает плакальщицам, несли траур в Зале по нашим оплакиваемым. Чтобы удлинить строчки про них, чтобы оставить память о них в стране неприходящего света. Как бы радовалась моя прабабушка, услышав строки плача. Такие длинные, искренние строки. Мама сказала, что в нашем захолустном Зале никогда не звучали такие стихи, кроме того случая, когда умерла певица Верина. Она родилась в соседнем городке и у нее были сотни родственников в окрестностях. Бабушка возразила, что был еще художник, имя которого я никогда не слыхала, и строчки, посвященные ему, как она утверждала, были еще длиннее. Но мои мама и бабушка всегда находили о чем поспорить. Однако, обе согласились, что самые длинные строчки были посвящены последней Королеве, хотя это было, когда моей мамы не было еще на свете, а бабушка была маленькой девочкой.
Я написала еще три гимна о Седой Страннице и одну погребальную поэму из тридцати двух строф, которую принц переложил в другую тональность для исполнения на арфе. Зал много дней наполнялся ее звуками, хотя теперь ее можно услышать лишь изредка. Ее приходится петь слишком долго, а пришельцы принесли с собой вкус к коротким песням. Но прабабушка не забыта, и я все еще горжусь этим, потому что это сделала я.
