Анджей Сапковский - Зерно правды
— Что?
— Что я чудовище в человеческом облике, что останусь чудовищем в облике чудовища, что-то о любви, о крови, я не помню. Стилетик такой маленький, видно, в волосах у неё был спрятан. Закололась она им и тогда… Удирали мы оттуда, скажу тебе, Геральт, чуть коней не запалили. Недоброй была та святыня.
— Рассказывай дальше.
— Дальше было, как сказала жрица. Через пару дней просыпаюсь я поутру, а прислуга, как меня кто увидит, так в крик и ходу. Я к зеркалу… Видишь ли, Геральт, запаниковал я, нашло на меня что-то, помню всё как в тумане. Короче говоря — пали трупы. Несколько. Использовал, что под руку попадалось, и вдруг сделался очень сильным. И дом помогал, как мог — хлопали двери, летали по воздуху предметы, бился и метался огонь. Кто успел, бежал в панике — тётушка, кузина, парни из дружины, да что я говорю, убежали даже псы, скуля и поджав хвосты. Убежала моя кошка Обжорочка. От страха удар хватил даже тётиного попугая. Наконец остался я один, рыча, воя, в бешенстве разбивая что попало, главным образом зеркала.
Нивеллен прервался, вздохнул, шмыгнул носом.
— Когда приступ ярости миновал, — начал он снова после небольшого перерыва, — было уже слишком поздно что-то поправить. Я был один. Никому уже не мог объяснить, что изменился я только лишь снаружи, что хоть и в страшном облике, но остаюсь по-прежнему только глупым подростком, рыдающим в пустом замке над телами слуг. Потом пришёл дикий страх — вернутся и забьют, прежде чем успею объясниться. Но никто не вернулся.
Чудовище на минуту замолчало, утёрло нос рукавом.
— Не хочу возвращаться к тем первым месяцам, Геральт, и по сей день меня трясёт, когда вспоминаю. Перейду к делу. Долго, очень долго сидел я в замке как мышь под метлой, не высовывая носа наружу. Если кто-то появлялся — редко такое случалось — не выходил, просто прикажу дому хлопнуть раза два ставнями или рыкну в раструб от водосточной трубы и этого обычно хватало, чтобы гость оставил за собой большущее облако пыли. Так продолжалось до того дня, когда однажды на рассвете выглядываю я в окно и что я вижу? Какой-то толстяк срезает розы с тётушкиного куста. А нужно тебе сказать, это не абы что — это голубые розы из Назаира, саженцы которых привёз ещё дедуля. Злость меня разобрала, выскочил я на двор. Толстяк, когда к нему вернулся голос, который у него пропал при виде меня, повизгивал, что он хотел лишь несколько цветов для доченьки, чтобы я его пощадил, даровал ему жизнь и здоровье. Я уже было готовился выпереть его за главные ворота, как вдруг меня словно осенило, припомнил я сказки, что мне рассказывала когда-то Ленка, моя няня, старая тетёха. Зараза, подумал я, если там красивые девушки превращают лягушек в королевичей, а также и обратно, то может… Может есть в этой болтовне зерно правды, какой-то шанс… Подскочил я на две сажени, заревел так, что оборвало дикий виноград со стены и вскричал: "Дочку или жизнь!", — ничего лучшего мне в голову не пришло. Купец — а это был купец — ударился в плач, после чего открыл мне, что доченьке его восемь лет. Что, смеёшься?
— Нет.
— Вот и я не знал, смеяться мне или плакать над моей засраной судьбой. Жаль мне сделалось купчину, смотреть я не мог, как он трясётся, пригласил его в дом, угостил, при отъезде насыпал золота и камешков ему в мешок. Нужно тебе сказать, что в подземелье оставалось довольно много добра ещё с папашиных времён, не очень-то я знал, что с ним делать и мог себе позволить широкий жест. Купец сиял, благодарил, аж всего себя оплевал. Видно где-то он похвалился своим приключением, потому не прошло и двух месяцев, как прибыл сюда второй купец. Имел при себе заранее заготовленный недурной мешок. И дочку. Тоже недурную.
Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся, так что затрещало кресло.
— Столковались мы с купцом на раз-два, — продолжал он. — Уговорились, что оставит он её на год. Пришлось ему помочь приладить мешок на мула — сам бы он не справился.
— А девица?
— Некоторое время билась в конвульсиях от моего вида — она была уверена, что я её всё-таки сожру. Но через месяц мы уже ели за одним столом, балагурили и ходили на продолжительные прогулки. Но, хоть она была славная и на удивление понятливая, у меня язык заплетался, когда я с ней разговаривал. Видишь ли, Геральт, я всегда был несмелым в отношении девиц, всегда меня поднимали на смех, даже дворовые девки — те, у которых все икры в навозе, которыми парни из дружины помыкали, как хотели. Даже они надо мной смеялись. Что уж теперь-то, думал я, с такой-то мордой. Не мог я себя заставить хоть как-то намекнуть ей о причине, по которой так дорого заплатил за год её жизни. Год тянулся как вонь за народным ополчением, пока, наконец, не явился купец и не забрал её. Я же, поникший, заперся в доме и несколько месяцев не обращал внимания на гостей с дочками, которые здесь появлялись. Однако, после года, проведённого вдвоём, я понял, как тяжело, когда не с кем перекинуться словом.
Чудовище издало звук, который должен был означать вздох, а прозвучал как икота.
— Следующую, — сказало оно, помолчав, — звали Фенна. Была она маленькая, шустрая и такая щебетунья — сущий королёк. Совсем меня не боялась. И вот однажды, как раз была годовщина моего пострижения, упились мы с ней мёдом и… хе, хе. Сразу после этого выпрыгнул я из постели — и к зеркалу. Признаюсь, я был разочарован и удручён. Морда осталась как была, может выглядела малость глупее, чем обычно. А говорят, в сказках людская мудрость! Говна стоит такая мудрость, Геральт. Ну, да Фенна живо постаралась, чтобы я забыл оцепенение. Это была весёлая девка, скажу я тебе. Знаешь, что она придумала? Мы с ней на пару пугали случайных гостей. Представь себе — входит такой на подворье, оглядывается по сторонам, и тут на него с рыком выбегаю я, на четвереньках, а Фенна, совершенно голая, сидит у меня на загривке и трубит в дедушкин охотничий рог!
Нивеллен затрясся от смеха, блестя белизной клыков.
— Фенна, — продолжил он, — была у меня полный год, потом вернулась к родителям с большим приданым. Собиралась выйти замуж за одного хозяина трактира, вдовца.
— Рассказывай дальше, Нивеллен. Это занимательно.
— Да? — сказало чудовище и с хрустом почесало между ушами. — Ну, хорошо. Следующая, Примула, была дочкой обнищавшего рыцаря. У рыцаря, когда он сюда приехал, были только тощий конь, кираса и невероятные долги. Отвратительный он был, скажу тебе, Геральт, как куча навоза, и разносил повсюду такую же вонь. Примула, руку бы дал на отсечение, была зачата, когда он был на войне, потому как была крайне хорошенькая. И в ней я тоже не вызвал страха. Впрочем, ничего удивительного — в сравнении с её родителем я мог показаться довольно пригожим. У неё был, как оказалось, изрядный темперамент, да и я, поверив в себя, время зря не тратил. Уже через две недели я был с Примулой в весьма близких отношениях, во время которых она любила дёргать меня за уши и выкрикивать: "Загрызи меня, мой зверь!", "Растерзай меня, бестия!" и тому подобную чепуху. Я в перерывах бегал к зеркалу, но вообрази себе, Геральт, смотрел в него с растущим беспокойством. Всё больше я тосковал по моему прежнему, менее впечатляющему облику. Видишь ли, Геральт, прежде я был рыхлым, а сделался здоровенным мужиком. Прежде я беспрестанно болел, кашлял и сопливил — теперь ничто меня не брало. А зубы? Ты не поверил бы, какие у меня были порченые зубы! А теперь? Я могу перегрызть ножку стула. Хочешь, я перегрызу ножку стула?
