Сергей Легеза - Чтецы сердец
Сказанное Старейшим словно громом поразило Амелиуса, и правда открылась ему во всей своей неприглядности. Меж тем, однако, становились ясны и причины постигшего Гуго Хертцмиля недуга, а значит — открывались возможности к избавлению его от хвори. Но многим драгоценней Амелиусу показалась простота самого истолкования альвами событий из прошлого господина управителя по одним лишь образам из сна. Этак ведь можно…
От открывающихся возможностей у Амелиуса Троттенхаймера даже закружилась голова.
Он поклонился Старейшему в знак высочайшей признательности.
Вперед же выступил теперь герольд — один из тех, кто откликнулся на призыв лекаря близ Чертовой Мельницы.
— Выполнена ль та часть договора, что лежит на Добром Народе? — спросил он.
Амелиус мог лишь согласно кивнуть.
— Несомненно.
— Выполнишь ли и ты, человек, то, что обещано тобою в оплату за благодеяние Доброго Народа?
— Я готов выполнить то, о чем мы условились шесть лет назад: через год, в Иванов день, я, Амелиус Троттенхаймер, вольный медик, готов принять службу Доброму Народу сроком — теперь — полных сорок семь дней, по числу раз, когда я прибегал к помощи и совету Старейших. Слово мое нерушимо и верно.
Герольд кивнул:
— Слово дано и слово принято, человек. Ты волен пока удалиться от двора Доброго Народа, куда посчитаешь нужным.
— Право, — проговорил Амелиус несколько нерешительно, — я был бы немало обязан, коли бы вы доставили меня к Чертовой Мельнице, откуда меня и взяли в этот раз ко двору.
* * *Зверообразные Хлотарь и Петер так и продолжали храпеть и портить воздух в комнатушке на первом этаже в доме госпожи Линц, где столовался нынче Амелиус. Снотворное снадобье, растворенное в пиве, оказалось несомненно действенным. Лекарь лишь обрадовался такому: в сложившейся ситуации оглоеды только б мешали.
Казалось, все было обдумано по дороге сюда от Чертовой Мельницы, оставалось лишь сделать необходимое, однако Амелиусом вдруг овладела нерешительность, стоило лишь представить, как Хлотарь и Петер догоняют его на безлюдной дороге близ Остенвальда. Амелиус закрыл глаза, перебарывая робость, однако, едва преуспев в этом, услышал, как забурчал живот.
Почувствовав голод (как видно, кровь нынче вечером бежала по жилам Амелиуса быстрее, взывая к яишне либо хорошему шмату окорока), господин лекарь поднялся к себе в комнату, где и обнаружил накрытые чистой тряпицой кувшин с разведенным винцом, чуть подсохший домашний хлебец, пяток яиц всмятку и тот самый шмат окорока. Ловко орудуя ножом, Амелиус глядел в затворенные ставни, но видел, пожалуй что, отнюдь не их.
В самом деле, Амелиус оказался теперь меж двух огней. Отыскав причину хвори господина управителя, он ступал на скользкую дорожку, по которой можно было скатиться к самой преисподней: грех Гуго Хертцмиля, став известным, грозил ему, Амелиусу, неприятностями даже в случае благополучного выздоровления господина управителя от болезни — навряд ли тот позабыл бы о свидетеле своего стыда, не принадлежащем к клиру и не связанным тайной исповеди. Не попытаться же сделать все, зависящее от него для излечения господина управителя, могло оказаться чреватым преследованиями со стороны властей — Гуго Хертцмиль, Амелиус был в том уверен, слов на ветер не бросал.
С другой же стороны, племянник больного вполне прозрачно указал, что проблемы станут преследовать господина лекаря и в случае выздоровления горячо любимого дядюшки — а глядя на Вольфганга Хертцмиля, в это можно было верить, как в воскресение Христово.
По всему выходило, что пришла пора пускаться в путь — он, Амелиус, и так оставался в добром городе Остенвальде непозволительно долго. Он искусен в деле ле́карства, и еще более — в поиске причин хворей. И даже…
Услышанное под холмом, среди народа темных альвов, заставляло бурлить кровь: в сущности, снотолкование годилось и вне лекарской практики — наставлять, к примеру, простецов и благородных на путь истины…
В любом случае это требовало обдумывания.
Только вот — куда бежать? Нет никакого смысла направлять стопы к северу — уж ему ли, Амелиусу, не знать грубоватые манеры тамошних жителей? Для открывавшихся возможностей более подошел бы, скажем, императорский двор… Или кого-то, кто приближен к царственным особам… Добраться до Вены, или даже и до Праги, уплатить мзду магистрату…
Но последним значимым поводом для беспокойства оставался, конечно, самый договор с Добрым Народом — окончательная расплата крепко пугала: Амелиус слыхивал, конечно, о коварстве темных альвов при исполнении таких договоров. Говаривали, что нередки случаи, когда одна ночь в волшебной стране оборачивалась для пировавшего там сотней лет, прошедшей в божьем мире. А уж сорок семь дней… Особливо же учитывая, что срок тот за ближайший год может вырасти…
В довольно смятенном состоянии духа Амелиус Троттенхаймер, подъев с дощечки остатки ветчины и запив их добрым глотком винца, стал собираться — благо, для быстрого бегства вещей у него было совсем немного: лекарская сума да несколько рукописных трактатов, куда он заносил свои наблюдения за сновидениями. Перемена одежды тоже не заняла много места.
Но прежде необходимо было выполнить долг. Амелиус Троттенхаймер отодвинул опустевшую дощечку, расправил перед собой четверть листа довольно поганой серой бумаги и, обмакнув очиненное перо в чернила, принялся писать: «Достопочтенный господин Хертцмиль! Обстоятельства заставляют меня срочно покинуть гостеприимный кров госпожи Линц и держать путь в города и веси, находящиеся довольно далеко от благодатного Остенвальда. Вместе с тем, с радостью сообщаю Вам, что я сумел разрешить загадку Вашего сна и, одновременно, Вашего же недуга. Полагаю также, что мог бы предложить некое средство, что облегчит Ваши телесные страдания и полностью очистить Вас от скверны болезни…».
* * *— Обоих — гнать в шею!
— Однако, дядюшка…
— Гнать! Если эти рукосуи не смогли устеречь обычного лекаришку, то не в надомной страже им ходить, а на конюшне — навоз убирать.
Господин управитель разволновался столь сильно, что щеки его окрасил румянец — и не болезненный, как бывало в последнее время, а самый что ни на есть румянец досады и сильного душевного волнения. Гуго Хертцмиль даже привстал на постели, упираясь в перины ослабевшими за время болезни руками.
Наконец, слегка успокоившись и даже приняв от Герды ковшик с питьем, господин Хертцмиль перевел дух.
— А что за бумага, о которой эти болваны говорят?
— Письмо от лекаря. Адресовано лично вам, дядюшка. Даже воском запечатано.
