Наталия Андреева - Когда падают листья...
Дарен вынырнул на воздух и с усердием стал оттираться от копоти дорог. К коже возвращался привычный белый цвет, а щеки покрылись ярко-алым румянцем. Его еще с детства дразнили из-за этой дурацкой особенности: красные пятна на белой, как заморский мрамор, коже выглядели на редкость глупо и несуразно. Но никто не замечал того, как тогда начинали живо блестеть его глаза. Белое, красное, черное… Цвета сущего. Белый олицетворяет Рождение, Свет, Душу. Красный — Кровь, Плоть, Равновесие. Черный — Смерть, Грехи, Увядание… Впрочем, нет. Увядание — это желтый цвет, а не черный. Тем более, что и у темного есть свои положительные качества: недаром этот цвет — друг всех ночников и воров.
— Ну и чепуха иногда приходит в голову. — вслух усмехнулся Дарен и покачал головой, которую облепили мокрые темные пряди.
К ужину путник спустился свежий, как утренняя роса, и заметно подобревший. Запасная простая одежда не стесняла движений и была намного удобнее форменной, которая в данный момент постиранная сушилась на улице, с лица Дарена исчезла злость и усталость, а волосы путник завязал узлом, чтобы не лезли в глаза. Староста довольно хмыкнул в усы, а его жена быстро подхватила гостя под руку и повела к столу.
— А это, господин Гориславин, наши дочери и сын. — гордо возвестила она, указывая головой куда-то вперед. — Софья, Чернава и Дубаня.
Дарен проследил за ее взглядом и рассмотрел двух девочек — одну совсем маленькую, и девять годиков еще не стукнуло, а вторую — чуть постарше Велимиры, да юношу лет восемнадцати, который походил на отца всем, кроме живота.
"Впрочем, — подумал путник. — Живот — дело наживное".
На девочках красовались праздничные платья, хотя никакого праздника в стране не намечалось, если, конечно, не считать им его приезд. Мышиного цвета волосы младшей сестры были заплетены в две косы, а старшая подобрала черные, как уголь, косы сзади, закрепив их на затылке. Парень хмурился и, невольно копируя отцовские манеры, теребил веревку на поясе.
— А где Велимира? — нейтрально поинтересовался он, садясь на заботливо отодвинутый стул.
— Ах, Мирка сейчас в хлеву прибирается. — заискивающе улыбнулась Светислава.
"Тоже мне, сказка про неугодную падчерицу! — искренне подумал Дарен, — дурдом какой-то!"
А вслух поинтересовался?
— Разве она не будет есть за общим столом?
— Девочка сейчас занята. — вмешался староста. — Потом поест.
Дарен едва заметно пожал плечами. В конце концов, Борщ был прав: его семья, его порядки. И кто он такой, чтобы вмешиваться? Тем более голодный взгляд то и дело натыкался на разные вкусности (хозяйка расстаралась), а в животе предательски заурчало. Вскоре Дарен уже уплетал за обе щеки, забыв о привезенной девчушке, которая за всю трапезу так и не появилась на пороге дома.
— И тогда… ик! Пришли войники, да токма весницу уже сожгли акиремцы поганые! Ик! А прадед со своими братьями успел схорониться в ближайшем… ик! Селении. Да так и основали здесь Рябиновку, да, сын?
— Ик! — возмущенно высказал Дубыня свое бурное мнение.
Дарен терпеливо внимал пьяным речам старосты, пятый раз выслушивая повесть о возникновении весницы Рябиновки, и повесть этак, надобно заметить, с каждым разом (и кружкой биры) обрастала все новыми, леденящими душу подробностями.
Путник медленно попивал горьковатую рябиновую (жаль, что не вересковую) биру и вновь продумывал план действий по приезду на границу. Но хмель постепенно делал свое дело, и в голове становилось все чище и чище, пока Дарен, наконец, не пришел к решению, что у него слишком мало сведений.
— Спасибо за хлеб-соль, хозяева. — устало произнес он. — Не будьте в обиде, я удалюсь к себе в комнату.
Но, кажется, никто не заметил его ухода. Внеплановая пьянка со всеми вытекающими из нее последствиями продолжалась, а путник, будучи вымотанным и немного захмелевшим, не заметил пропажи листка с рисунком, опрометчиво оставленным им на кровати.
"Хоть бы завтра тучи набежали! — мечтательно подумал он, закрывая глаза и укрываясь лоскутным одеялом. — Ах, как бы я был благодарен природе-матушке!".
Бронька, жеманно вытянув шею, согласно фыркнул в конюшне.
* * *— Будь ты проклята! — он в отчаянии сделал то, на что бы никогда раньше не решился… — Отныне тебе запрещено появляться в землях Лесных жителей!
Женщина гордо подняла подбородок, сверкнули черные глаза, а не собранные ничем волосы рассыпались, обвивая хрупкую фигурку в длинном синем платье… Одна против целого клана. Против всех, кого знала, любила, кому искренне верила! Что ж… Хрустели все клятвы и обещания, как опавшие осенние листья под ногами, хрустели и рассыпались прахом под тяжелыми сапогами непонимания, осуждения и горечи. Ей никогда еще не было так страшно. Больно будет потом, но пока было только страшно. Колени предательски дрожали, но женщина не опустила взгляда:
— Воля Ваша, отец.
— Ты не дочь мне более!
Она не вздрогнула, но на миг опустила веки, приглушая отзвуки грозы, зарождающейся в зрачках.
— Что ж… Будь по-твоему… — дождь усилился, заглушая последующие слова, и тогда она прокричала: — Да снизойдет на вас тень мрачная! Да поглотит она ваш разум, и да не сможете вы уйти из-под гнета, пока не будете прощены! — и женщина растворилась во мраке, будто и не было ее никогда.
Черноволосый мужчина долго смотрел сквозь пелену дождя, еще не до конца понимая, что он натворил. Но звенящая золотистая струнка, издав жалобное "треньк!" уже лопнула, и пути назад не было. Он упал на колени, чувствуя, что это конец… Дело сделано. Тьма, довольно мурлыча, потирает ручки и ласково скалится в их сторону. Ничего не изменить. Тяжелые капли дождя стекали по его окаменевшему лицу, обжигая морозным ветром, луна полностью скрылась за тучами.
— Чего встали?! — черные волосы взметнулись вслед за их хозяином. — Идем отсюда! Идем! Отныне это место проклято…
Дарен резко открыл глаза и судорожно сжал руками одеяло. Сна не было ни в одном глазу. Будто и не сон был вовсе…
— Что за дьябол?
Да нет, точно сон, сон. Что же еще? Да и не припомнить вовсе уже, что привиделось.
Дарен отер холодный пот со лба и вынудил себя улыбнуться, как будто глупая улыбка могла прогнать черноту отступающего ужаса сновидения.
Светало. Наступило то время суток, когда еще не понятно, наступает ли день, или просто ночь такая светлая выдалась. Петухи еще не проснулись, а небо не посерело. Но путник точно знал: еще немного — и первые лучи солнца осветят сонную землю, и тогда снова забурлит, закипит, как в диковинном ковше, людская жизнь. Это чувство было сродни тому, которым листья начинают ощущать скорое приближение художницы-осени.
