Майя Тобоева - Дева гор
— На них молитвы. Для защиты.
Хотелось подойти к ним поближе и потрогать, но он не позволил. А еще хотелось спросить: «Куда мы идем?», однако его лицо было таким хмурым, что Эйки не осмелилась и, вертя головой по сторонам, молча думала: до чего странно здесь все! Вместо домов из камня — крытые соломой лачужки, готовые разлететься от дуновения ветра. А при виде женщин с голыми руками и ногами Эйки и вовсе рот раскрыла: в Дагнабе если юбка — то до пят, если рубаха — так рукава до середины ладони, и платок до самых бровей. Тут же никто и не думал ни от кого закрываться, на них с отцом смотрели, не стесняясь, да еще смеялись и что-то друг другу говорили. Стояли эти женщины под длинными навесами, разделывая рыбу, и пахло оттуда так, что хотелось зажать нос. Впрочем, здесь так пахло везде…
Войдя с отцом во двор какой-то лачужки, где важно расхаживала курица с цыплятами, Эйки, к величайшему негодованию пернатой мамаши, тут же ухватила одного, а Мэкчир постучал в дверь, но хозяйка — высокая худая старуха — явилась немного погодя с заднего двора. В выцветших глазах при виде гостя появилось изумление, усилившееся после того, как он заговорил, — Эйки не поняла ничего, разве что явственно расслышала два имени — мамино и свое. Бабка, встрепенувшись, переспросила: «Эйки?», потом, пригласив в дом и собирая на стол, она все время украдкой поглядывала на нее.
Еда Эйки не понравилась: ни сыра, ни лепешек — одна рыба. Отец, кажется, был такого же мнения, — к угощению едва притронулся. Старуха смотрела на них и молчала. Лишь пойдя их провожать, у околицы вдруг прижала девочку к себе, пробормотав непонятные слова, в которых послышалось что-то похожее на «амаки».
Дорога домой была грустной. Эйки надеялась, что они снова примкнут к каравану, встретившись с Прорвой и добрыми попутчиками, но надежда не оправдалась, зато Эйки увидела мамину птицу, но когда она радостно прокричала заветные слова: «Та кама амаки!», Мэкчир, дернувшись, как от удара, сорвал короб с плеч и вытряхнул из него дочь. Больно не было — было страшно видеть его перекошенное лицо, когда он кричал белой птице в небе: «Верни мне ее! Верни!», — а потом упал ничком на землю и долго лежал неподвижно, уткнувшись лицом в траву. Эйки, всхлипывая, прижалась к нему, и они долго плакали над своим горем — одним на двоих, а мамина птица кружила над ними и не улетала.
После этого девочка сидела в коробе молча. Она поняла: при нем не надо звать птиц. Особенно маминых.
2
Когда они, наконец, вернулись домой, Нэкэ, взглянув на Эйки, всплеснула руками:
— Силы небесные, на кого ты похожа-то!
Одежка — покрытая пятнами, прожженная у костра — ни на что уже не годилась. Девочка потупилась, стараясь прикрыть самую безобразную дырку, а Нэкэ, подойдя к сундуку, откинула крышку и достала платье, штанишки, передник — все было новое, а не перешитое из старого. Эйки не верила глазам: это ей? Нэкэ рассмеялась: «Что ж ты стоишь-то?» — и помогла облачиться в обновки.
В переднике был даже карман, где как раз хватило места для Амаки.
— Откуда это у тебя? — удивилась Нэкэ, и Эйки, торопливо рассказав, как у нее появилась вторая птичка и как она чуть не лишилась ее из-за Прорвы, выбежала во двор, чтобы посмотреться в чан с водой. Старший сын Нэкэ — Ничил, прилаживавший в тени нулура новую рукоять к колуну, коротко сказал:
— Гляди, не свались туда.
Его брат Килис, крутившийся рядом, с готовностью подхватил:
— Там дахпи прячется. Сейчас вылезет и сожрет тебя.
Эйки знала, что огромные мохнатые дахпи с железными клювами обитают в горных пещерах и к человеческому жилью близко не подходят, но поди знай, вдруг Килис говорит правду? Хотя он выдумщик еще тот…
Килис ухмыльнулся:
— Что, испугалась?
Эйки помотала головой:
— Дахпи большой. Он в чан не влезет.
— А ты почем знаешь! Он, если захочет, до облаков вырастет, а захочет — сделается с ячменное зернышко!
Эйки вытаращила глаза: о такой способности красноглазых дахпи она раньше не слышала.
С надеждой посмотрела на Ничила, который и сам никогда не врал, и Килису не позволял, но тот, с головой уйдя в работу, не обращал на них внимания, и ей ничего не оставалось, как укрыться в самом безопасном месте — кухоньке Нэкэ. Эйки даже казалось, что не свет очага освещает ее, а сама хозяйка…
Нэкэ месила в дежке тесто, и девочка, пристроившись возле нее, мгновенно позабыла о своих страхах и принялась рассказывать об их с отцом странствиях. Когда Эйки упомянула о старухе, у которой была курица с цыплятами, она обронила:
— Это, должно быть, тетка твоей мамы…
При этом руки ее споро сновали, раскатывая тесто, делая лепешки и выдавливая на них узор, похожий на тот, что украшал чаши жриц. Это были особые лепешки — женщины селения носили их в рощу, окружавшую Скалу слез, где ветви нулуров были увешаны соронами, сплетенными из красной и белой нитей в обителях Белоликой — маданах.
Как завороженная, следила Эйки за ловкими движениями рук Нэкэ, а та вдруг придвинула ей лепешку со словами:
— На-ка, попробуй сама… Вот подрастешь, пташка моя, сорвет для тебя суженый в горах йалнур, подарит в Йалнанову ночь, и будете вы жить-поживать, детишек народите, и станешь ты с дочками так же лепешки печь да в рощу носить, Белоликую радовать…
— Тетя Нэкэ, а тебе йалнур дарили?
— Его не всем дарят. И не все. А тебе подарят.
Эйки стало страшно: а вдруг, подарив йалнур, неведомый суженый увезет ее от отца и Нэкэ? Вскочив с лавки, она уткнулась лицом в ее юбку:
— Я больше отсюда не уйду никуда. Я очень по тебе соскучилась!
Нэкэ рассмеялась:
— Ты по дому соскучилась. Не зря ведь говорят: «Дым родного очага слаще ладана»!
Да. Так и есть. Отчий дом не заменят ни шумные улицы большого города, ни бескрайняя степь с клонящимся по ветру ковылем, ни далекое, похожее на опрокинутое небо, море…
По пути к священной роще Нэкэ учила:
— С дороги не сходи, чтобы на проклятые ягоды ненароком не наступить.
— Проклятые ягоды?
— Они из крови Златокудрого выросли, перемазаться ими — не к добру. А их тут полно, с прошлой осени остались, перезимовали под снегом и хоть бы что… Поняла?
— Поняла.
— А как придем к роще, прижмешь сорон ко лбу и попросишь: «Будь к нам милостива, Белоликая!» Привяжешь к ветке и помолишься, чтобы Она отвела от тебя беды, несчастья и дыханье белого змея…
Эйки притихла: о белом змее, обрушивающем с гор льды и камни, вслух старались не упоминать.
— И еще запомни, пташка моя: в лесу шуметь нельзя. В святом месте — тем более. Негоже тревожить покой тех, кто видел Белоликую и Златокудрого…
