Роджер Желязны - Имя мне — Легион
— Давай… Нет, погоди-ка, дай-ка сюда. Я не знаю, что там у тебя может быть в пачке.
Я взял сигарету и затянулся, глубоко вдыхая дым.
— Я так и не понял, — сказал я. — Объясните мне, что вам надо, и, может быть, я вам смогу помочь. Мне ни к чему неприятности.
Казалось, это слегка успокоило их, потому что они оба вздохнули. Человек, задававший вопросы, был повыше. Думаю, что и тяжелее. Фунтов, этак, двести, думаю.
Они уселись на ближайшие стулья. Пистолет опустился на уровень моей груди.
— Расслабьтесь, мистер Швейтцер. Мы тоже не хотим неприятностей, — сказал один из них успокоенно.
— Отлично, — проговорил я. — Спрашивайте, и я охотно отвечу вам. — Я, естественно, приготовился врать. — Спрашивайте.
— Вчера вы ремонтировали агрегат Джи-9?
— Думаю, это всем известно.
— Почему вы это сделали?
— Потому что могли погибнуть двое людей, а я сумел найти неисправность.
— Откуда у вас такие знания?
— Господи, да я же инженер-электрик! Уж я-то знаю, как ликвидировать замыкание. И большинство на это способно.
Высокий посмотрел на коротышку, и тот кивнул.
— Тогда почему возмущался Асквит? — снова спросил высокий.
— Потому что я мог нарушить регулировку прибора, — ответил я. — Я не имею права обслуживать такие приборы.
Он кивнул снова. У обоих были черные, очень чисто выглядевшие волосы и хорошо развитая мускулатура. Это отчетливо просматривалось под их легкими рубашками.
— Вы похожи на простого обычного человека, — заговорил высокий, — такого, что попал в школу по своему выбору, учился, остался холостяком, получил работу. Может, все обстоит именно так, как вы сказали, и мы принесем вам беду. Тем не менее, обстоятельства вызывают подозрения. Вы ремонтировали комплекс механизмов, который не имели права ремонтировать…
Я кивнул.
— А почему?
— У меня смешное отношение к смерти. Не люблю почему-то смотреть, как погибают люди, — сказал я. — И потом: на кого вы работаете? Чья-то разведка?
Коротышка усмехнулся. Высокий сказал:
— Этого мы не скажем. Ты, очевидно, это понимаешь. Нас интересует одна странность — почему ты так явно спокойно отнесся к тому, что было абсолютной диверсией?
«Так», — сказал я себе.
— Я выполнял свой долг, — сказал я вслух.
— Ты лжешь. Люди не выполняют свой долг так, как сделал это ты.
— Чушь! На карту были поставлены две жизни.
Он тряхнул головой:
— Боюсь, что нам придется продолжить допрос, и совсем по-другому.
Когда я ищу выход из опасного положения или отражаю угрозу в ходе тех уроков, что получаю в течение своей зря потраченной жизни, в памяти моей всплывают пузыри, переливаясь всеми цветами радуги; они парят в пространстве, вспыхивая на мгновение, и длится это не дольше, чем живет пузырь.
…Пузыри. Есть один такой в Карибах, называется он Нью-Иден. Глубина там около 175 морских саженей. По недавней переписи он был домом более, чем для ста тысяч людей. Это огромный освещенный купол, и, озирая его сверху, Эвклид был бы доволен его безупречной формой. На удалении от купола сияли фонари, линия уличного освещения вела среди камней, по мосткам над каньонами, переходя через горы. Идущие вниз автомобили двигались вдоль этих дорог, как танки, маленькие подводные лодки сновали на разных глубинах, мелькали режущие воду пловцы в разноцветных облегающих костюмах, то входя в пузырь, то выходя из него, поскольку работали поблизости.
Однажды я отдыхал там пару недель и, хотя обнаружил у себя симптомы клаустрофобии, о которой и не подозревал, в целом это было приятно. Население отличалось от жителей суши. Они, на мой взгляд, больше походили на первопроходцев прошлого, на жителей приграничья. Нечто более индивидуальное и независимое, чем обычный обитатель суши, с ощущением ответственности и чувством общности в то же время. И это чувствовалось, несомненно, потому что они были жителями порубежья, став добровольцами в осуществлении двойной программы — как уменьшения перенаселенности наверху, так и эксплуатации морских ресурсов. И в любом случае они принимали туристов. Они приняли и меня, и я ушел туда и плавал с ними, и совершал экскурсии на их субмаринах, осматривал шахты и сады на гидропонике, дома и общественные заведения. Помню их красоту, помню людей, я помню путь в море, сомкнувшемся над головой, как ночное небо, словно видимое фасеточным глазом какого-то насекомого. Или, может быть, это огромное насекомое вглядывалось с другой стороны? Да, это еще более похоже. И возможно, эти особенности места и будили какие-то бунтарские настроения, и я постоянно чувствовал, как глубины моей психики возбуждаются морской глубиной.
Хотя город не был настоящим Иденом-под-Стеклом, хотя те безумные и счастливые маленькие купола-городки были явно не для меня, в них было нечто такое, что напоминало мне маленькие цветные штучки, похожие на пузыри, что всегда приходили ко мне на ум, когда я ждал беду или размышлял над некоторыми уроками, полученными в течение зря потраченной жизни.
Я вздохнул, последний раз затянулся сигаретой и раздавил ее, зная, что мой пузырь может лопнуть в любой момент.
На что это похоже — быть единственным в мире человеком, который не существует вообще? Это трудно описать. Сложно обобщать, когда уверены только в частности, только в одном случае — своем собственном. То, что случилось со мной, было необычным и я сомневался, что где-то найдется параллель.
Он был странным, этот способ, которым я это сделал.
Однажды я написал программу для компьютера. С этого-то все и началось.
Однажды я изучал необычный, пугающий фрагмент новостей…
Я понял, что весь мир скоро будет существовать в записи.
Как?
Ну, это сделано ловко.
Каждый сегодня имеет свидетельство о рождении, кредитную карточку, историю всех его путешествий и мест пребывания, и, наконец, — все кончается свидетельством о смерти где-то в архивах. Все эти записи находились в разных местах. Они назвали это Центральным Банком Данных. Это привело к огромным изменениям в образе человеческого существования. Не все эти изменения — теперь я был в этом уверен — были к лучшему.
Я был одним из тех, кто стоял у истоков этого; когда же моя точка зрения изменилась, было уже очень поздно, чтобы можно было что-то изменить.
Все, что ни делали люди, было данными для Банка, описывающего их существование: записи о рождении и смерти, финансовые, медицинские, специально-технические записи — все существовавшие данные были сведены воедино, в ключевой пункт, персонал которого имел допуск к этой информации на различном уровне секретности.
Я никогда не считал что-то только хорошим или только плохим. Но на этот раз я вплотную приблизился к первой точке зрения. Я считал, что это по-настоящему хорошо. Я думал, что в том сложном и многообразном мире, в котором мы живем, системы, подобные этой, необходимы: каждый дом получает доступ к любой когда-либо написанной книге или игре, записанной на ленте или кристалле, к любой учебной лекции, к любому фрагменту обширной статистической информации, которая может понадобиться (если вы не будете лгать статистику, хотя бы теоретически, и если никто не имеет доступа к вашему досье, пока не получит вашего разрешения), каждый торговый или правительственный чиновник имеет доступ к вашим активам, доходам, перечню ваших поездок, когда-либо вами предпринимавшихся; каждый адвокат с судебным ордером имеет доступ к перечню всех мест, где вы когда-либо останавливались — и с кем, и на каком транспорте. Вся ваша жизнь, вся ваша деятельность выкладывалась как карта нервной системы в нейрохирургической классификации — и это представлялось мне хорошим.
