Мария Семенова - Лебеди улетают
Ан опять оно не так вышло. Не по-моему. Гуннар царапнул его в левое ухо. И отскочил зверем лесным – мягко. И бросил полешко наземь: потешились, мол, хватит. Будет с тебя.
Добрыня тяжело дышал, опустив руку, рубашка на груди потемнела. Ждал от Гуннара поношения… Но тот просто пригладил волосы и поднял свою меховую куртку. Он дышал легко.
– Ты хороший боец, – сказал он Добрыне. – Ты почти меня достал.
Он показывал на своё левое плечо, но Добрыня лишь криво усмехнулся, не принимая хвалы:
– Ты-то мне дважды зато голову снёс…
А я всё ещё никак не верил, что кожемяка оказался побит. И радовался втихомолку, что не случилось дома старой бабки Доброгневы: вчера ещё позвали к одной молодой жене, небось как раз теперь принимала дитя… Ох всыпала бы внучку!
Я от людей вот что про него вызнал.
Гуннар Чёрный был урманским хёвдингом из тех, кому господин Рюрик позволял селиться на море Нево, торговать с корелой. Привёл же этот Гуннар с собой одних только мужей; жёнок да ребят, у кого были, оставили пока дома, в своей Урманской земле: выждать, покуда обстроятся да обживутся. И, как скоро обнаружилось, правильно поступили. То ли не поделили они чего с теми корелами, то ли обидели неосторожно, а может, просто зима такая удалась, что у брата родного кусок изо рта вынул бы, не то что у чуженина… Быть я там не был и сам не видал, а зря врать не хочу. Но только к весне корелы на них напали. Сырой чёрной ночью, когда у берега таял, трескался лёд. И тогда-то Гуннар, сказывали, ратного труда принял – семерым хватило бы да ещё столько осталось: один против сотни отстоял корабельный сарай и в нём корабль! Спас всех: на чужом берегу без лодьи смерть. Да самого изрубили – едва до Ладоги довезли.
Рюрик Гуннара знал хорошо, сердца против него не держал. Принял ласково, положить сказал у себя, в княжеском доме. Людям его дал товара, велел идти в Новый Город и далее к кривичам, а то и за кривичей, торговать. Те хотели оставить кого-нибудь подле вождя: негоже, мол, бросать одного. Гуннар им не разрешил, отослал всех. Нечего, сказал, кому-то из-за него, полумёртвого, лишаться прибытка. И лежал у князя всю весну и всё лето. Угасал, точно уголь на берегу, из костра выпавший. Волосы на висках белыми стали до времени…
А чего ради я про всё это рассказываю? А того ради, что как-то нынешним летом, до меня ещё, Добрыня-усмарь зван был на княжеский двор. Седло, что ли, кому-то там новое понадобилось, не то ножны к мечу. Он и пошёл, и с ним, понятное дело, Найдёнка. Добрыня, конечно, сразу к делу, в избу дружинную. Она во дворе ждать осталась: девок в ту избу редко зовут. Присела на солнышке и запела себе тихонечко, по привычке, радуясь пригожему дню. Челядь, по двору сновавшая, знай оглядывалась: любо!
Тут-то позади стукнула дверь, выскочил русоголовый малец:
– Распелась, синица! А ну, ступай-ка себе, откуда пришла!
Она перепугалась, вскочила: не увидал бы Добрыня да не взгрел сопливого за обиду. Но следом же долетел другой голос. Трудный голос, больной:
– Оставь, Дражко… Скажи ей, сюда пусть подойдёт.
Мальчишка Дражко надул губы, засопел: ведь хотел же как лучше! Найдёна пошла за ним в дверь, потом вверх по узенькому всходу. Там ложница была и в ложнице кровать урманская о звериных мордах по углам. И – чёрная голова на вышитой подушке, светлая льняная рубашка на костлявых плечах… Лицо ей тоже показалось сперва совсем чёрным, – вошла со двора в темень, окошечко там маленькое было, да и свет мимо шёл… Гуннар тихо лежал. Найдёну увидел, пошевелился, убрал волосы со лба. Рука тощая была, а ладонь широченная – ну, лопата на черенке. Потом спросил:
– Тебя как величать?
Она удивилась:
– Найдёнкой…
– Найдёнка, – повторил он. – Подойди сюда. Сядь.
Она подошла. Слышно было, Добрыня на дворе спрашивал, не видали ли, куда подевалась.
– Ты ли пела сейчас? – спросил Гуннар Чёрный. – Спой ещё… я слушать стану.
Найдёнка оробела было… да и запела ему про белого лебедя, которого дождливая осень подняла с гнезда и погнала, бедного, за три моря, за тридевять земель:
– Холодна вода
в быстрой реченьке.
Гонит ветер злой
тучи чёрные.
Тучи чёрные,
тучи зимние!..
Добрыня во дворе услыхал, подошёл, сел ждать под окошком. Кашлянул пару раз, – тут, мол, выходи поскорей…
– Только б вынесли
крылья быстрые,
только б вынесли
да не выдали…
Как же он, Гуннар, её слушал! И лицо было вовсе не чёрное, только больно худое, теперь она видела, и тени под скулами, как на деревянной личине, от непогод потемневшей… Когда же кончила, он помолчал малое время, после сказал:
– Чем тебя наградить?
Она обиделась:
– Да разве я за награду!
И встала – уйти. Он её попросил:
– Ещё приходи… Ждать буду.
Она всё это Добрыне и рассказала, с княжеского двора возвращаясь. Добрыня выслушал, поцеловал её в темечко:
– Ходи, Словиша моя. Может, вправду помогут ему твои песни, а нет, всё не так тяжко помирать горемыке!
И вот люди сказывали: Гуннар с того дня будто заново родился. А там и на ноги встал…
Добрыня кроил сапоги для урманина на широкой доске, кроил кривым кожевенным ножом, которым так ловко резать от себя. И я, затая дыхание, смотрел ему в руки. Даст же и мне когда-нибудь резать кожу этим ножом. Дорогую кожу, хорошо выделанную. И стану я мастером не хуже других! Однако нынче Добрыня всё поднимал голову от работы, всё поглядывал через тын… Я знал, почему.
Найдёнке что – её, невесту богатую, никакая забота во дворе не держала. Вот она всю осень с женихова двора почти что и не уходила. Бабка Доброгнева даже хлебы печь ей доверяла. И хорошие хлебы у неё получались: пышные да душистые, и макушечки у них в жару наклонялись, куда надо.
Хотел уже Добрыня гостей созывать на свадебный пир. Поднять над святым огнём чашу, сдобренную по обычаю чесноком, назвать долгожданную женой… А вот не заладилось что-то! То да сё, да вдруг пал у Жизномира рыжий бык, которого мыслили для того пира заколоть. Плохая примета! И отложили свадьбу до святого праздника Корочуна. Там, мол, видно будет. Погадаем, испросим совета у трижды светлых Богов. Что ещё ответят!
А видеться невесте с женихом до тех пор велено было пореже. Вдруг да неугодно то Даждьбогу Сварожичу и самому великому Роду!.. Зато, как вскорости рассказали Добрыне, стал часто похаживать к Жизномиру Гуннар Сварт. Похаживать да посиживать. Да на Найдёну Некрасовну всё поглядывать. Так-то вот: Добрыне нельзя, а гостю урманскому – пожалуйста.
И был ведь у Гуннара Сварта свой собственный корабль. И верные люди на том корабле. Те, что добрались ныне с товарами аж до самого Киева-града. Богатыми гостями вернутся… Эх, Жизномир, Жизномир, давно ли Добрыне шурином себя видел? Рысь, говорят, извне пестра, а ты, вышло, изнутри…
Вот и сегодня Найдёнка появилась у нас только под вечер, да и то невесёлая какая-то, поникшая. Тихонько так притворила калитку, пошла через двор… Добрыня к ней шагнул – кинулась, прильнула, да как заплачет! Я даже отвернулся сначала: что смотреть, срамота. Добрыня взял её голову в ладони:
– Да что с тобой, желань моя? Обидел кто?
Она долго не отвечала, наконец выговорила со всхлипом:
– Жизномир, братец мой, пуще коситься стал… Говорит, как к тебе, так опять вся кожами провоняю… Гуннару Гуннаровичу пива поднести стыд…
– Так, – сказал Добрыня. И ничего более не добавил.
8
Реки с озёрами прятались понемногу под лёд, когда с юга подошла к городу лодья. В тот день мело; в сплошной мгле чуть угадывались обрывы на другом берегу. С воды поднимался пар, и ветер нёс его, мешая с хлопьями снега.
У меня прямо нутро сжалось, когда в снежном вихре возник на чёрной реке чёрный корабль. Так и ударило сперва: Олавов! Потом присмотрелся – не тот, хотя и похожий: такой же узкий да долгий, зловещий. И свирепая морда знакомо щерилась на носу. Увидишь её разок так, как выпало увидеть мне, – не однажды приснится! Пока я смотрел, двое урман сняли эту голову и спрятали её в трюм. Таков был их обычай; не годится пугать добрых духов страны, где собираешься жить.
Тем временем вышел из крепости сам князь, и я догадался – не простые гости пожаловали. А когда вышел с князем Гуннар Чёрный и сбежал к воде едва не вперёд всех, я смекнул: это вернулся из дальнего похода его, Гуннара, корабль. Тот, что он спас тогда, в конце прошлой зимы, в страшном ночном бою. Люди у борта принялись кричать ему по-урмански, махать шапками и руками в кожаных рукавицах. Дело понятное: ведь уходили весной и не знали, увидят ли живого.
Кормщик правил искусно, гребцы старались. Корабль ткнулся носом в берег, и ватажники посыпались через борт в остылую, совсем уже зимнюю воду. Подхватили, подперли качавшуюся лодью, повели её на заснеженную сушу. Я видел – Гуннар Сварт гладил дубовые бортовые доски, норовил впрячься вместе с товарищами. Его с шутками да с прибаутками оттирали в сторонку, отодвигали плечами, явно оберегая. Он же радовался, как мальчишка. С каждым в очередь обнимался. А всех дольше – со светлоголовым молодым бородачом в медвежьем полушубке, что у кормила стоял. Я потом узнал, что это был друг и побратим его по имени Асмунд. Вот он отвёл Гуннара в сторонку и о чём-то спросил – тихо, заботливо. Ладонь к его груди приложил… Гуннар в ответ пожал плечами, мотнул головой.
