Джезебел Морган - Охотники Смерти, или Сказка о настоящей Верности
Сейчас был бы уместен смех Дикой: тихий, полный издевки, иронии и гнева.
Охотники Смерти не чувствуют боль.
Они — её воплощение в этом мире.
Отбросив лишние мысли, Рида несётся за уходящей толпой.
…Люди… они как волна, как стихийное бедствие… идут всегда напролом, не размышляя, ими руководят только слепые чувства…
Эта толпа была морским прибоем. От них солоновато пахло страхом и злой, кровожадной радостью, предвкушением скорой расправы.
Пришли, неотвратимые, как бег волн, слизнули с берега два одиноких камня-человека, и — исчезли, грозный вал распался на жалких в своей обычности людей.
Сижу в маленькой камере, прислонившись затылком к стене. Сырость и склизкий мох не вызывают отвращения, только определение, сказанное очень равнодушным, очень усталым голосом: "редкостная дрянь".
Всё тело болит, кости неприятно ломит от сырости, ноют многочисленные синяки.
Люди… бесконечно глупые, бесконечно жестокие. Кто-то пытался бить нас, и остался трупом на мостовой. Стражники тоже не могли отказать себе в удовольствии пару раз ударить по лицу, и их я наградила проклятием. Всё честно — кровь за кровь, боль за боль.
Хлюпанье, чуть тяжёлые и заплетающиеся шаги — рядом присаживается Кир. Чернота его эмоций не кажется мне беспросветной. Танец звёзд в его душе похож на медленное падение снежинок.
Горячие пальцы касаются лба, закрытых век, губ. И противная, ноющая боль проходит, смытая теплом его прикосновений.
— У тебя жар.
— Пройдёт.
Знаю, что сейчас он только устало качает головой. Ему не стоило тратить силы на лечение, когда есть возможность вырваться — городская темница… место не самое лучшее для содержания магов. На нас даже не додумались одеть браслеты, ограничивающие магию! И они ещё думают, что некроманты будут сидеть и терпеливо ждать казни? Другое дело, если сами маги по неведомым причинам желают здесь подзадержаться.
Прислоняюсь затылком к стене.
Холодно.
Она стоит у дверей, в темноте не видно глаз, только тёмные провалы. Остро очерчены белые скулы, тёмные волосы кажутся потоками тьмы.
— Зачем? — тихо шепчет она, но не ждёт ответа. Она просто смотрит, и я не знаю, что она чувствует на самом деле.
С трудом встаю, подхожу к решётке. Металл обжигает ладонь холодом, на коже остаются следы ржавчины. Всматриваюсь в почти детское лицо. Странное чувство затопляет душу — не сожаление, а что-то близкое, странно-пугающее, тяжёлое.
Кружится голова, пересохшие, непослушные губы выговаривают слова, значения которых я не понимаю:
— Прости. Я не хотела твоей смерти. Это… случайность.
Разве есть для опытного Охотника промах более страшный, чем случайное убийство?!
Она отшатывается, вижу тень страха на молодом лице.
— Прости.
В ушах звон, странная дрожь пробегает по телу. Похоже, Кир был прав, я всё-таки заболела — холод и сырость не лучшим образом действуют на истощённый организм.
Закрываю глаза. Прислоняюсь лбом к решёткам — как-то не к месту вспоминается, что Рида и Лина, убитая мною, ровесницы. Были.
Страх нежной рукой сжимает горло: а если кто-то убьёт мою ученицу так же легко, как и я сегодня дочь трактирщика?! О нет, Aueliende, ты ведь не допустишь этого, так?! Сдавленный стон вырывается сквозь зубы, слабый, чужой вздох служит ему ответом.
Девушка почти прижимается к решётке, тянется коснуться меня, но не может преодолеть странного сопротивления. Её тонкая, дрожащая рука замирает в воздухе.
Во рту сухо, в глазах темнеет, и только белая кожа девушки словно светиться изнутри. Ну да, всё правильно. Призраки всегда светятся.
— Прости.
Тяжёлые шаги стража мы услышали одновременно. Вместе поворачиваем голову в ту сторону, откуда доносятся лязг стали и тяжёлое дыхание. Прислушиваемся. Ещё надеюсь, что стражник пройдёт мимо, не завернёт к нашему закутку, чтобы полюбоваться на великих и ужасных Охотников Смерти, сидящих в сырой камере. Злорадство — такое мелочное чувство…
Девушка с тихим вскриком отскакивает от решётки, растворяется в тьме, словно возвращаясь к изначальному состоянию. Мне даже немножко жалко — на какой-то миг, ощутив искреннее сожаление и раскаяние, я почти поверила, что я — нормальный человек, а не тень себя прежней.
Человек останавливается напротив меня, видно, что ему нравится моё опустошённое выражение лица. Довольно прихлёбывает пиво из кружки, грубо спрашивает:
— С кем разговаривала?!
Смотрю на него исподлобья, во мне спорят два желания — лень и желание убить его.
Выпрямляюсь, отбрасываю пряди с лица. Цежу сквозь зубы холодные, мёртвые слова:
— Не с тобой.
— Хочешь? — Он сунул мне под нос кружку, над которой вился тёплый пар. Я ошиблась, там было не пиво, а горячий травяной отвар. Безучастно смотрю в паскудно ухмыляющееся лицо. Он надеется, что я буду выпрашивать подачки, как глупое животное?
Идиот.
Но убивать я его всё-таки не буду.
Труп почти под дверьми — не лучшее соседство.
Возвращаюсь в свой угол, снова сажусь, опираясь о стену.
Холодно. Почти как в Ледяных Чертогах. Только здесь от холода ломит тело — а там мороз сковывал души.
Хочу, чтобы мне сегодня приснились глаза моего отца. Имею я право на последнее желание?!
Сквозь тяжёлую, вязкую дрёму слышу, как Кир разговаривает с кем-то. Неужели призрак вернулся?!
— … да, ты умница… а теперь уходи… ты не должна подвергать себя опасности…
— Нет!
— …тише…
— … не оставлю… вы можете… должны уйти!
— … нет…
— Брось её… я открою дверь…
Бросит? Чувствую апатичное желание, чтобы он так и поступил. Мне будет хорошо и в одиночестве.
— Нет!
— … почему?…
Боль. Разве призраки способны ощущать боль?! Впрочем, что я спрашиваю? Призраки не способны показываться чужим людям, призраки не могут разговаривать.
Что ж, значит это неправильный призрак.
— Мы — Охотники Смерти. Кем я буду после того, как брошу её одну здесь?!
Гордость. А хорошо я его воспитала, правда?
Безжалостный серебряный свет слепит глаза, отражаясь на кирасах и шлемах бравых стражей. Ветра нет, и от этого серое утро кажется ещё холодней. Но даже самый лютый мороз не способен сравниться с холодом в её душе.
На наскоро возведённый эшафот Дикая поднимается первой. Она всегда первая, только теперь уже ничего не остаётся от её силы и гордости. Она идёт, пошатываясь, опустив голову. Со стороны кажется, что она раздавлена грузом вины или страха, и это нравится сброду на площади, пришедшему поглазеть на казнь.
