Аслан Шатаев - Письмо из будущего
Раздался второй взрыв…
Я проснулся.
Стояло утро. Я лежал в одежде. Вчера я прилег на диван, и, видно, так и уснул.
Я не мог понять, был ли взрыв на самом деле? Или мне показалось. Эхо раздавшегося взрыва до сих пор стояло у меня в ушах. Часто бывает, когда человек спит, внешние шумы ему кажутся намного громче, чем они есть на самом деле. Возможно, так было и сейчас. Например, это мог быть шум захлопнувшейся двери. А я принял его за взрыв. Во время военных действий со мной часто такое бывало. Я просыпался от какого-нибудь грохота, и после гадал, был ли то взрыв. Не только во время войны. Со мной такое бывало и в Баку и в Крепи. Услышав грохот, я с испугом просыпался, думая, что началась бомбежка. Но потом, вспомнив, где нахожусь, успокаивался и ложился обратно спать.
Словно отвечая на мой вопрос, я услышал три следовавших друг за другом взрыва. Они прогремели где-то совсем близко.
Прислушавшись, я услышал рев двигателей самолетов, на который сначала не обратил внимания.
Теперь у меня не осталось никаких сомнений. Это были взрывы. И удары были с воздуха. Авиация наносила на город бомбовые удары.
Разве вчера война была? В пределах Чечни ее точно не было. Бои шли в Дагестане. Там находился отряд Басаева и Хаттаба. Неужели история повторяется? Авторы статьи, которую я прочел вчера в интернете, были правы, утверждая, что после войны в Дагестане, может начаться вторая чеченская компания. Кто бы сомневался. Интересно то, что я оказался в самой гуще этих событий.
В комнату, как ошпаренный, влетел Казбек.
— Ты слышал? — тяжело дыша, изрек он.
;
Глава 15
Бомбежка продолжалась. Авиация наносила удары по всему городу. Взрывы раздавались со всех сторон. На небе виднелось несколько полосок дыма. Казалось, бомбы упадут прямо на наши головы. Было не разобрать, куда они целились. Может быть, и не целились вовсе.
Меня посетило чувство дежавю. Я вроде бы уже проходил через нечто подобное. Только в каком мире? В этом? Или другом?
Мы стояли с Казбеком на улице, наблюдая за бомбежкой, не зная, что предпринять.
Справа от нас за многоэтажным домом в небо поднимался густой дым. Что-то горело. Это было буквально в метрах ста от нас.
— Надо спрятаться в бомбоубежище, — сказал Казбек.
— А где тут бомбоубежище? — спросил я.
— В здании больницы. Это тут, рядом. Пойдем, тетке скажем.
Идея мне не очень нравилась. Тем не менее, мы все втроем двинулись в бомбоубежище.
Пока мы туда дошли, на наших глазах авиация нанесла удар по зданию рядом с нами. Взрывная волна едва не сбила нас с ног. В здание попало ракеты три, не меньше. Сверху посыпались куски штукатурки и плит. Вся левая сторона здания, словно игрушечная, оторвалась от основной части, и рухнула вниз. Поднялось облако пыли, которое закрыло нам весь обзор.
Пробегая мимо этого здания, я старался не смотреть в сторону разрушений, чтобы не видеть погибших, если они есть. Или то, что от них осталось. Я почувствовал запах смерти, после чего картина погибших возникла у меня в голове. Запах был неприятный и тошнотворный, и ни с чем другим его нельзя спутать. Я уже однажды ощутил этот запах. Во время первой войны. Это было в центре города. На одной из остановок, в месте наибольшего скопления людей, мимо которого я часто проходил, взорвалась бомба. Сам этот процесс я, к счастью, не видел. Но, каждый раз проходя мимо того злосчастного места, чувствовал тошнотворный запах, который впоследствии нарек "запахом смерти". Не знаю, как его точно описать. То был запах взорвавшейся бомбы, перемешанный с запахом обгоревшей плоти. Наверное, так. Запах окончательно пропал лишь спустя недели две. А запекшаяся кровь погибших еще долго оставалась на асфальте.
И вот, я вновь его ощутил. "Запах смерти". На этот раз он ощущался острее, тошнотворнее. Я едва сдержался, чтобы меня не вырвало.
Мы бежали со всех ног. Ракеты падали тут и там. Казалось, вот следующая ракета упадет прямо на нас.
Бомбоубежище являло собой полуподвальный этаж здания больницы. Поскольку этот этаж выдержал первую войну, его решили оставить под бомбоубежище, в случае начала войны. Три верхних этажа были задействованы, а полуподвальный, судя по его внешнему виду, давно заброшен. В некоторых кабинетах стояли стеллажи с многочисленными медицинскими карточками на больных, мебель и медицинская техника. Для эксплуатации ничего из этого уже не годилось. Все деревянное отсырело, покрылось плесенью, а все металлическое проржавело. Полы были влажными. В некоторых кабинетах вообще стояли лужи воды. То ли сюда вода затекала с улицы, после дождей, то ли водопровод где-то прорвало, то ли канализацию. Все было покрыто паутиной. Похоже, сюда давно не ступала нога человека.
Здесь был в основном персонал больницы и пациенты. Все остальные — пришедшие, такие же, как и мы. По большей части женщины и дети. Пациенты были кто перевязан, кто в костылях, кто в инвалидных креслах, а кто вообще на катафалках, с капельницей. Мало того, что на улице идет война, так еще приходится любоваться на этих больных. Их вид производил угнетающее впечатление. И вообще, мне не нравилось все, что связано с больницей. С раннего детства я не любил больницы, поликлиники и врачей. Дело в том, что, когда мне было года три, я заболел желтухой, и мне пришлось несколько месяцев пролежать в больнице. Каково мне тогда было, находиться вне дома, среди чужих людей, эти нескончаемые уколы и капельницы. Делая мне укол, врачи утверждали, что мне не будет больно. Но каждый раз бывало больно. И это больше всего было обидно. С тех пор я не только невзлюбил людей в белых халатах, но и потерял к ним доверие. Для меня это были злобные обманщики, которые хотели сделать мне больно. После того, как меня выписали, мать еще долго водила меня к врачам, чтобы сделать укол, поскольку курс лечения еще не закончился.
Я боялся не только врачей, но и все, что напоминало мне о них. Как-то мы всей семьей пошли фотографироваться. Фотограф усадил нас на стулья и включил освещение. Тут я запаниковал, заревел, вскочил со своего места, спрятался в раздевалке и ни под каким предлогом не хотел оттуда выходить. Освещение фотографа мне напомнило ослепительную лампочку стоматолога, которой он пользуется, когда заглядывает тебе в рот. Вот я и подумал, что меня обманом заманили к врачу и теперь пытаются сделать больно. Мать с отцом пытались меня успокоить, говоря, что мы просто сделаем фотографию, и ничего страшного или больного со мной не случится. Я не верил. Нет уж! Сколько раз меня пытались обмануть! Тогда они сделали фотографию без меня, чтобы показать, мол, видишь, ничего страшного с нами не произошло. Я и тогда не поверил. В конце концов, родители сдались и решили насильно меня не фотографировать. Был еще один случай. Меня в первый раз повели в парикмахерскую постричь. До этого меня стригли мать с отцом. Увидев человека в белом халате и с неизвестным мне прибором в руке, я испугался и заплакал. Но не убежал, как в прошлый раз. Каким-то чудом меня сумели уговорить сидеть на месте. Я сидел. И дал себя постричь парикмахеру. Почти все это время я рыдал. Не помню, какие мысли мне лезли тогда в голову. Может, думал, что в его руке появится огромный шприц, который он вонзит мне прямо в голову?
