Стивен Кинг - Стрелок
Человек в черном смеялся над ними, и смех этот гремел, бился, точно прибой, о камни, заполняя собою пещеру. Мальчик вскрикнул и вдруг пошатнулся, взмахнув руками.
Металл под ними дрожал и гнулся. Медленно, как во сне, рельсы перевернулись. Мальчик сорвался. Рука взметнулась в воздух, точно чайка во тьме — выше, еще выше. А потом он повис над пропастью, и в темных глазах его, что буквально впились в стрелка, теплилось слепое последнее осознание.
— Помогите мне.
И раскатистое, гремящее:
— Ну иди же, стрелок. Иначе тебе никогда меня не поймать!
Все фишки уже на столе. Все карты открыты. Все, кроме одной. Мальчик висел над пропастью живой картой Таро: повешенный, финикийский моряк, потерпевший крушение в стигийском море. Он еще держится на волнах но уже скоро пойдет ко дну. Невинная жертва.
Тогда подожди. Я сейчас.
— Так мне уйти?
Такой громкий голос. Мешает сосредоточиться. Сила, способная затуманить человеческий разум…
Постарайся не сделать хуже. Возьми грустную песню и спой ее лучше, красивее…
— Помогите мне.
Мост продолжал проворачиваться. Он кренился со скрежетом, проседая, вырывая крепления, поддаваясь…
— Стало быть, я пошел. Счастливо оставаться.
— Нет!
Его ноги, преодолев наконец энтропию, приковавшую его к месту, внезапным прыжком сами перенесли его тело над парнишкой, повисшим над пропастью, — перенесли в скользящем, безоглядном рывке к свету, что таил в себе столько новых возможностей. К Башне, запечатленной навеки в душе у него черным застывшим фризом. Вдруг стало тихо. Силуэт, закрывающий свет, исчез. Сердце стрелка на мгновение прекратило биться, когда мост обвалился и, сорвавшись с опор, полетел в пропасть, кружась в последнем тягучем танце. Рука его вжалась в острый каменный край проклятия. А за спиной у него в устрашающей тишине далеко-далеко внизу мальчик явственно произнес:
— Тогда идите, есть и другие миры, кроме этого.
Все оборвалось и отлетело прочь. Груз, так долго давивший на плечи, упал. И, ринувшись вверх, к свету, ветру и реальности новой кармы (мы все сияем: каждый из нас выделяется в чем-то), он обернулся, выворачивая шею, и в своей неизбывной боли пожалел на мгновение о том, что он не двуликий Янус. Но там, за спиной, уже не было ничего, только тяжелая тишина. Мальчик не издал ни звука.
А потом он выбрался наружу, на каменистый откос, что выходил на равнину, где посреди густых трав стоял человек в черном, расставив ноги и скрестив руки на груди.
Стрелок выпрямился в полный рост, пошатываясь как пьяный. Бледный, как призрак. Глаза громадные, залитые слезами. Рубаха вся в белой пыли — последнего отчаянного броска. Он вдруг осознал, что теперь всегда будет бежать убийства, вот только не убежит. Что впереди его ждет дальнейшая деградация духа, что он будет падать все ниже, так что содеянное теперь покажется бесконечно малым, совсем незначительным, и все же он будет бежать от этого по коридорам домов и по улицам городов, из постели в постель. Он будет бежать от лица мальчугана. Будет пытаться похоронить саму память о нем в неуемном разврате, под юбками сотен и сотен девиц и даже под обломками разрушений еще более страшных, лишь для того, чтобы, вступив в последний чертог, узреть, как парнишка глядит на него через пламя свечи. Он стал мальчиком. Мальчик стал им. Он превратился в оборотня — и по собственной воле. Только вот обращаться ему не в волка, а в хладнокровного убийцу, и отныне в самых сокровенных глубинах снов будет он превращаться в парнишку и говорить на странных языках.
Вот это — смерть? Да? Да?
Пошатываясь на ходу, он неспешно спустился по каменистому склону, направляясь туда, где ждал его человек в черном. Здесь, под солнцем здравого мира, рельсы истлели и раскрошились совсем, как будто и не было их вовсе.
Человек в черном, смеясь, откинул за спину капюшон.
— Вот, значит, как! — крикнул он. — Не конец, а конец только первой фазы?! Ты делаешь успехи, стрелок! И большие успехи! Как же я восхищаюсь тобой, кто бы знал!
Стрелок со слепящей скоростью выхватил револьверы и расстрелял все патроны. Двенадцать выстрелов подряд. Вспышки от них затмили само солнце, грохот отскочил оглушительным эхом от каменистых откосов у них за спиною.
— Ну-ну, — рассмеялся человек в черном. — Ну-ну. Мы с тобой вместе — великая магия. Ты и я. И когда ты пытаешься пристрелить меня, ты стреляешь в себя, вот почему ты никогда меня не убьешь.
Он попятился, глядя с улыбкою на стрелка:
— Пойдем. Пойдем. Пойдем.
Стрелок, запинаясь на каждом шагу, двинулся следом за ним. Туда, где они наконец смогут поговорить.
СТРЕЛОК И ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ
Человек в черном привел его для разговора к древнему месту свершения казней. Стрелок узнал его от час же: лобное место, Голгофа — гора истлевающих черепов. И выбеленные черепа украдкой косились на них отовсюду: буйволы, койоты, олени и зайцы. Вот — алебастровый ксилофон, скелетик курочки фазана, убитой во время кормежки; вот — тонкие кости крота, быть может, забавы ради загрызенного дикой собакой.
Голгофа. Чашеобразная впадина в пологом отгоре горы. Ниже по склону на высотах доступных стрелок разглядел деревья: карликовые ели и юкка коротколистная, древо Иисуса. Небо над головою нежного голубого цвета. Такого неба стрелок не видел уже целый год. В воздухе веяло что-то расплывчато неуловимое, говорящее о близости моря.
«Вот я и на западе, Катберт», — изумленно подумал стрелок.
И, разумеется, в каждом черепе, в каждой пустой глазнице видел он лицо мальчика.
Человек в черном сидел на бревне какого-то древнего дерева. Его сапоги поблекли от белой пыли и костяной муки, усыпавшей это угрюмое место. Он снова надел капюшон, но теперь стрелку были ясно видны квадратный его подбородок и тени под нижней челюстью.
Затененные губы искривились в улыбке:
— Собери дров, стрелок. По эту сторону гор климат мягкий, но на такой высоте холод может еще ткнуть ножом в пузо. К тому же, мы с тобой сейчас — во владениях смерти, а?
— Я убью тебя, — сказал стрелок.
— Нет, не убьешь. Не сможешь. Но зато можешь собрать дрова, дабы почтить память вашего Исаака.
Стрелок не понял намека, но без единого слова пошел собирать дрова, точно какой-нибудь поваренок на побегушках. Набрал он негусто. Бес-трава на этой стороне не росла, а древнее дерево стало настолько твердым, что уже не будет гореть: оно превратилось в камень. Наконец он вернулся с охапкою дров, весь в белой пыли от рассыпающихся костей, словно его хорошо поваляли в муке. Солнце уже опустилось за верхушки деревьев, и глядело теперь на них с тоскующим равнодушием, наливаясь алым свечением, сквозь черные искалеченные ветви.
