Ольга Денисова - Вечный колокол
— Да ерунда! Я волхв-гадатель, к моим ученикам это не имеет никакого отношения. Любой шаман скажет, что исход пересотворения не известен никому, и ни от кого не зависит. Это и как шамана меня не запятнает! Это, разве что, может лишить меня учеников на несколько лет. Но им-то это зачем? По сути, они всего лишь на бумаге запишут, что у меня умер ученик. И больше ничего!
— А деньги, Младик? Деньги?
— А что деньги? Вдове я бы и так денег дал, и по профессорам собирать не надо было бы… А суд получит на десять человек такие крохи, что в сторону моих денег и не посмотрит.
— Да я сам на этот суд приду, и расскажу, что их Миша был просто трус! — Ширяй неожиданно стукнул кулаком по столу.
— Не смей так говорить! — Млад приподнялся, но упал обратно, — это не так! Он не побоялся начать пересотворение, он… Не смей осуждать его. Он распорядился своей жизнью, а не чужой. И… он не может тебе ответить, понимаешь?
— Да он бы мне не ответил, если бы и мог! — Ширяй скривил губы.
— Слушай ты, гордый и свободолюбивый русич… — Млад сжал зубы, — замолчи. Или я тебе за него отвечу. Когда встану.
— Очень я испугался! — хмыкнул Ширяй.
— Ты слушай, что тебе учитель говорит! — повернулась к парню Дана, — а не груби! Не испугался он!
— Мы с Млад Мстиславичем сами разберемся! — фыркнул Ширяй.
— Ширяй, — Млад вздохнул, — на самом деле, не груби.
— Давайте лучше обедать, — Добробой взгромоздил на стол горшок борща, — Млад Мстиславичу надо поесть, что он там позавтракал — кошкины слезы…
— Правда, Младик. Теперь тебе надо много есть.
— Можно, я сам? — Млад умоляюще посмотрел на Дану.
— Нет, нельзя.
Через двое суток Млад чувствовал бесконечную усталость: от боли, от неподвижности, от беспомощности, от ночной бессонницы. И частенько думал: а если бы он заранее знал, чем обернется для него это жалкое выступление против Михаила Архангела, хватило бы ему смелости поступить так же? Очень хотелось верить, что хватило бы, но не верилось.
Ширяй и Добробой, как только рассвело, отправились в Сычевку, Дана ушла на занятия, а Млад пытался уснуть, пока ничто его не тревожит. Почему-то именно ночью его глодали тяжелые мысли: и о Мише, и о собственной несостоятельности, и о предстоящем суде. Днем эти мысли исчезали, или, по крайней мере, не были столь навязчивы. После мучительных перевязок боль успокаивалась, и часов пять или шесть оставалась терпимой, во всяком случае, позволяла уснуть. И хотя Дана жаловалась, что от нее за версту пахнет этой мерзостной мазью, но перевязывала Млада трижды в день.
Он начал дремать, когда дверь отворилась без стука, и удивительно знакомый голос спросил:
— Дома хозяева?
Млад распахнул глаза, сон слетел с него в одну секунду: на пороге стоял его отец — в лисьем полушубке мехом наружу, с пушистой шапкой на голове, в меховых сапогах. Почему-то отец всегда казался ему выше ростом, и шире в плечах, и моложе, чем был на самом деле. Никто бы не назвал Мстислава-Вспомощника стариком, ему было немного за шестьдесят, но Млад, глядя на него, никогда бы в это не поверил.
— Хозяева лежат здесь… — ответил он с улыбкой.
Отец снял шапку, отряхнул сапоги друг об друга и прошел в дом, расстегивая полушубок.
— Здорово, сын.
— Здорово, бать. Ты б разделся, у нас жарко.
— Это я по привычке. К больному приходишь — сначала взглянуть, а уж потом…
— Да ты, никак, к больному приехал? А я думал…
— К больному, к больному, — отец кинул полушубок на стол, — вчера мимо нас в Ладогу ехал один мой товарищ, он и рассказал, что ты сверху упал и сильно обжегся, а тебя обвиняют в смерти ученика и тащат в суд.
— Быстро до вас наши слухи доходят, — усмехнулся Млад.
— Это из-за войны. Сейчас часто в Ладогу гонцы едут, каждый день почти. Один из них моим бывшим больным оказался. А у него в университете сын учится, и на твоем факультете. Так что ничего странного, что он ко мне заехал.
— И ты все бросил и помчался ко мне? — удивился Млад.
— Знаешь, Лютик… Неспокойно мне почему-то было. И без того неспокойно было, а после его рассказа я и вовсе голову потерял. До вечера промаялся, а потом плюнул, запряг сани и поехал. Маме я не сказал ничего.
— Да со мной все в порядке, бать. Здесь врачей — пруд пруди.
— Может быть. Но пока я тебя не посмотрю, в это не поверю. Врачи — врачами, а я волхв-целитель. Неужели собственного сына на ноги не поставлю? И выглядишь ты плохо. Болят ожоги-то?
— Болят. Говорят, долго еще болеть будут.
— Это мы поправим. Я и трАвы привез, и мази. Да и без них кое-что могу. Давай-ка размотаем тряпки-то…
Млад скривился:
— Только что перевязывали, двух часов не прошло. Давай лучше попьем чайку. Расскажешь мне, как вы живете.
— Нет уж, — отец улыбнулся, — это ты мне расскажешь, как такое с тобой случилось. И после того, как я сам тебя перевяжу. И не хнычь.
Отец разматывал повязки ловко и быстро: рука у него была твердая. Начал он с левой руки, с самого легкого ожога, но Млад немедленно оценил, насколько Дана, оказывается, щадила его и жалела. Отец сорвал пропитанную мазью салфетку за пару секунд, Млад даже не успел испугаться, и опоздал закричать, но на глаза навернулись слезы и крупными частыми каплями потекли по щекам.
— Ничего, ничего… — кивнул отец, хлопая его по коленке, — так лучше. Я знаю.
Млад не мог не согласиться, но предпочел бы осторожные прикосновения Даны. Отец долго разглядывал мокрый ожог с лопнувшими волдырями, пожимал плечами, и даже пригнулся, почти вплотную поднеся больную руку к носу. Как вдруг лицо его изменилось. Он нагнулся и поднял желтую от сукровицы салфетку, которую до этого просто отбросил на пол. Смотрел на нее, нюхал, скреб пальцем, а потом спросил, коротко и зло:
— Кто тебя перевязывает?
— Дана… — недоуменно и обижено ответил Млад.
— Дана? — брови отца поползли вверх, — ты же говорил что-то про врачей?
— Ну да… они тоже иногда приходят. Но Дана перевязывает меня три раза в день… Чтоб легче было. От мази всегда легче.
— Еще бы… — проворчал отец и встал, осторожно положив руку Млада на приготовленное полотенце, — а кто, в таком случае, дал ей эту мазь?
— Ты так говоришь, как будто она мажет мне ожоги ядом, — уязвленно заметил Млад.
— Не ядом, Лютик… Не ядом… Где она у вас стоит? Мазь я имею в виду.
— В сенях, на полке. На какой, я не знаю, не видел. В черном туеске.
— Я не зря гнал лошадь всю ночь напролет… — отец направился в сени.
— Может, ты мне объяснишь, в чем дело?
Отец не ответил, но через минуту вернулся, разглядывая туесок со всех сторон. Что-то на донышке его заинтересовало, он поднял туесок вверх и рассматривал, запрокинув голову. Потом долго нюхал мазь, растирал ее между пальцев, снова нюхал, а потом поставил на стол и вздохнул.
