Святослав Логинов - Земные пути
Осенью темнеет рано, так что Торп едва успел справить всё как нужно. Изготовив снасть, вышел на край луга, послушал стылую тьму. На поле было тихо, но Торп уверенно решил:
— Там они, родимые.
Стараясь не шуметь, Торп обошёл луг по краю. Здесь в десятке мест дикий кустарник рассекали тропки, которыми звери выбирались на открытое место. Ещё на свету Торп установил рядом с дорожками распоры, а теперь на ощупь с помощью куска верёвки закрепил возле каждого лаза отточенный кол, нацелив его остриём на тропу. Затем так же тихо вернулся к околице, где ждала его Тинда. Девчонка сидела, грея пальцы над горшочком с углями.
— Готово… — шепнул Торп. — Зажигай!
Посошины, обвитые просмолённой паклей, ожидали единой искры, чтобы вспыхнуть тяжёлым коптящим пламенем. Торп и его помощница схватили по паре факелов.
— Ага-а!… — заорал Торп, размахивая огнём, и побежал в сторону непроглядно темнеющего поля. Тинда подхватила его крик, завизжав, как только девчонки умеют, и без тени сомнения ринулась следом.
Оглушённые собственными воплями, они не слышали короткой суматохи, произошедшей во тьме, лишь визги и треск, прилетевшие от самого леса, подсказали Торпу, что план его сработал.
Первые две ловушки оказались пусты, у третьей кол был сломан и выворочен, почва вокруг густо залита кровью.
— Эх, сошел с дрына! — досадливо воскликнул Торп, наклоняя факел к земле, чтобы рассмотреть следы. — Ничего, утром отыщем. Видишь, как его крепко зацепило. А покуда — пошли, там ещё западни устроены, поглядеть надо.
Ближайшая же западня оказалась не пуста. Преизрядный подсвинок валялся среди измолоченных кустов. Затёс вошёл ему под самое рыльце, разворотив горло.
— Хороша хрюшка, — похвалил Торп. — Бочонка три солонины выйдет. Ну-ка посвети.
Он перевернул успевшую обмякнуть тушу и принялся простать добычу. Тинда стояла рядом с двумя факелами в руках.
— Хоть бы отвернулась… — проворчал Торп.
— Что я, не видала, как поросят холостят? — возмутилась девчонка. — Не пойму только, этого-то зачем? Он всё одно уже мёртвый.
— Ежели ему сейчас этого дела не вырезать, — объяснил Торп, — то ты мясо и есть не сможешь. Вонять будет, как из выгребной ямы. Ясно?
— Ясно, — протянула Тинда. — А как мы его потащим?
— Волоком. Я покуда ракитнику вырублю, а ты беги за матерью, вдвоём не управимся.
До самого восхода в избушке при свете лучины делались заготовки. Свина освежевали и разделали на куски, удобные для копчения. Соли в доме у вдовы не важивалось, так что пришлось обходиться без солонины.
С утра Торп прошёл по следам второго подранка, но ничего не добыл, поскольку волки успели добыть кабана раньше, оставив охотнику лишь разбросанные по траве мослы. Чтобы не возвращаться пустым, Торп вырубил в болотине пару осинок. Осиновый дым для копчения — самый пригожий.
После обеда, поевши жирной похлёбки с требухой, Торп вплотную занялся крышей. Жердинки нарезал ладненькие и, стоя на чердаке, осторожно подвёл их рядом со старым прогоном. Перевязал тонкой лозой, а потом уже полез на крышу приминать дранку, которая местами всё-таки взъерошилась. Сладил и там как надо и, уже спускаясь со стромкой крыши, подвернулся неловко и грянулся вниз — только кость хрустнула. Поначалу и не больно было, только странно видеть белый костяной сколок, торчащий из разодранной порточины. Потом, когда Лика и ревущая белугой Тинда волокли его в дом, вот тут Торпу мало не было.
Торпа уложили на хозяйской постели, Тинда умчалась в какой-то неведомый Рамеш — звать деда Мая. Дед Май явился не мешкая, боль в покалеченной ноге заговорил, предупредив, что это ненадолго. Вправил обломки кости на прежнее место, перетянул ногу полотном и уложил в лубяное корытце, срезанное с чёрной ольхи. Потом попрощался и, получив за лечение ломоть свежей ветчины, ушёл восвояси, обещавши при случае наведаться.
К ночи хилый стариковский заговор перестал действовать. Торп лежал, стараясь не застонать, не потревожить хозяйку, которой вздумал помочь, а того вместо принёс лишние хлопоты. Боль дрожала в ноге, собиралась в один ломотный клубок, Торп укутывал больное место лоскутным одеяльцем, следом начинала болеть вторая нога, Торп, так и не придя в чувство, ухичивал и её. Тогда начинала болеть третья нога, а за ней следующая. Боль множилась, казалось, конца не будет изломанным ногам.
“Правильно, — думал Торп сквозь наплывающую горячку, — двумя-то ногами столько дорог не исходил бы…”
Приходил мучитель Сатар, кричал сердито, бил палкой в больное место, требовал, чтобы Торп поднимался и бежал дальше: “Тебе идти сказано, а ты бока пролёживаешь! Ишь, что удумал… ну да от меня не скроешься, я тебя к счастью силком приволоку!”
Лика вставала к немощному гостю, поила горьковатым брусничным отваром, потом шла к хнычущему Версу: метался мальчонка — видно, тоже маялся чужой болестью.
Что было дальше, Торп не знал и себя самого вспомнил лишь через четыре дня. А уж встал от болезни и того позже, едва не в середине зимы. За это время старый Май целую тропу натоптал из Рамеша к домику Лики. Если бы не вовремя промысленный кабан и не серебряный образок, смародёрствованный Торпом после несостоявшейся битвы, то уж и неведомо, как бы Лика изворачивалась зимой без мужика в доме и с немощным постояльцем. Ну а ближе к весне Торп уже не был нахлебником, а, вспомнив прежнюю жизнь, вовсю промышлял на болоте и в бору, нанеся немалый урон тетеревам и зайцам, которых наловчился давить волосяной петлёй.
За этими делами Торп и думать забыл про вредного гнома, пущенного по его следам. Однако злобный колдунишка про Торпа не позабыл и о себе напомнил. Торп возвращался с оттаявшего болота, таща полный мешок жирных корней бобовника. Местные эту траву не знали и не ели, так что она оставалась невыбранной даже в местах, всеми исхоженных. А Торп ещё в прежние годы привык подмешивать молотый бобовник в хлеб и варить из жгучего корня хмельное пиво. Ещё на открытом мху Торп почуял, что лёг на Него чужой глаз и пытается водить. Потому и пошёл не напрямки, а торной тропой. Ни колопута, ни Дикого Кура Торп не боялся, но бережёного бог бережёт.
И уже на выходе в берёзовую рощицу, куда за неделю до сенокоса деревенские девчата бегали брать землянику, Торп повстречал злокозненного Сатара. Гном стоял, растопорщив бороду и грозно нахмурив кустистые брови.
— Пригрелся? — вопросил он, ударив в землю посохом. — Долг забыл? Так я напомню…
У Торпа при виде недруга оборвалось в груди. Только вечор Лика шепнула ему, что, по всему видать, быть им вскоре не вчетвером, а пятерым, но тут вдруг такая незадача… Опять гонит тебя по миру жестокое благословение лесного божества.
А потом Торпа забрало зло. Коротышка-волшебник набирал в грудь воздуха для следующей гневной тирады, когда Торп шагнул вперёд и ухватил мага за бороду:
— Слушай, тебе твоя вечная жизнь не надоела?
— Испепелю!… — заверещал Сатар, отмахиваясь посохом.
Торп вырвал посох из гневно сжатого кулачка, хрястнул о ближайшую берёзку. Посыпались искры, запахло гарью — и всё, больше в посохе силы не оказалось.
— Так вот, — проскрипел Торп, с наслаждением терзая волшебную бороду, — если ты ещё раз станешь на моём пути, тебе никакое ведовство не поможет. Я и не таких магов, как ты, видывал. Вы все у меня — во где сидите. Хватит, поизгалялся… Колдуй отсюда, пока цел! И запомни, я отсюда с места не стронусь. И хозяину своему так и передай!
Торп отшвырнул карлика в сторону и, не оглядываясь, ушагал к опушке. Сатар на четвереньках кинулся в ивовую густотень, лишь там сумел встать на ноги и погрозить злому мужику кулачком.
— Испепелю… — прошептал он и заплакал.
* * *Ист не очень хорошо помнил, где он был, чем И сколько времени занимался. Помнил только одно — горевать он права не имеет. Горе божества всегда оборачивается горем для людей, которые имеют несчастье жить во вселенной, где есть бог. Ист бродил по дорогам: волшебным и земным — тем, по которым водил его Хийси, и вспоминал. Нырял в пучину ледовитых морей и сидел там подо льдом на краю бездны, где обитал мрачный кракен. Вокруг колыхались зонтики медуз, похожие на золотые норгайские монеты, и бездумно толклись рачки криля. Потом он взлетал на вершины гор, где не было ничего, кроме снежников, ветра и слепящего солнца. Вязнул в жарких болотах Индии, схожих со снегардскими трясинами, как вкрадчивый босоногий гонд напоминает медлительного, но страшного в гневе викинга. Был и на хуторе бродяги Торпа, сидел на заросшей крапивой завалинке, смотрел в сторону Стылой Прорвы, что даже зимами не смеет замёрзнуть. Думал… а о чём, того сам не мог ответить. И только в заповедной пуще, до которой от хуторка было рукой подать, Ист появиться больше не смел. Вот она, рядом, на едином дыхании пробежать старой, десятилетия назад истлевшей гатью — а нельзя, нет туда пути. Там всякий кусточек, каждая былинка повторяет: ведь это ты его убил, другой бы не смог, для другого у хозяина сердце было закрыто. А ты умудрился: злым словом прямо по сердцу… лучше бы топором.
