Аше Гарридо - Видимо-невидимо
— Ах, доктор, доброе утро! — голос мадам Авриль сочился медом и ядом. — Когда речь идет об истощении, несомненно, нет лучшего средства, чем выпустить из несчастного последнюю кровь и напичкать его взамен всяческой отравой! Дорогой мой сосед, Маэстро постучал в мою дверь — и я не отпущу его без помощи!
Доктор величественно прошествовал к карете, стоявшей прямо между дверями его дома и кондитерской мадам Авриль. Открыв дверцу со своей стороны, он уставился на смуглую замарашку в руках Беппо, хмурясь и морща нос.
— Здесь необходимо срочное вмешательство медицинской науки! — воскликнул он со всей тревогой, которую смог вложить в свой звучный голос. — Двойную дозу тинктура гиосциамус нигра, и как можно скорее! И, конечно, впрыскивание, непременно впрыскивание хирургической клизмой, мой добрый Бенуа имеет совершенно новые клизмы с медными наконечниками, мы просто обязаны их испробовать на вашей протеже.
— Дотторе, — возразил Маэстро, просунувшись в карету с другой стороны. — Как бы ни была истощена эта девица, она еще слишком далека от смерти, чтобы предать ее в ваши руки. Всего лишь накануне она пела, и прегромко, скажу я вам. Мой рецепт — какао, и пусть все доктора мира спорят со мной, я напою несчастную этим целебным напитком, и немедленно! Синьора Априле, за дело! Беппо, внеси же это несчастное дитя в дом. Закончим здесь наш спор, дотторе, вы ведь знаете, что я сумею настоять на своем.
Доктор скорчил разочарованную гримасу и покинул поле боя. Мадам Авриль едва успела скрыться в кухне, как вслед ей вновь загремел голос Маэстро.
— И ради всего святого, не вздумайте разбавлять молоком! Беппо, усади бедное дитя за стол и присмотри за ней, а я присмотрю за синьорой. Нет, я сам приготовлю какао!
И Маэстро, скинув кафтан, на ходу закатывая рукава ринулся в кухню.
Сурья, усаженная на стул, медленно огляделась. Беппо, наклонился над ней, улыбнулся, погладил по голове.
— Вы, барышня, посидите, а я прослежу, чтобы лошадей отвели в конюшню. Приехали мы. Маэстро всегда снимает комнаты у синьоры.
Едва он вышел, Сурья поднялась и подкралась к кухне: уж если столько шуму из-за ее лечения, в котором она не нуждалась, то интересно взглянуть, что за снадобье для нее готовят.
Маэстро помешивал густую смесь серебряной ложкой в маленьком ковше с длинной деревянной ручкой.
— Корица, синьора Априле, мускатный орех и — совсем маленькая толика сахара, ведь речь идет о нежной девице. И никакого молока!
— Но вы говорите об истощении, а молоко питательно, мне только что доставили прежирного молока с фермы Майоля.
— Нет, нет и нет! — горячился Маэстро. — Поите молоком кого угодно, хоть бы даже и мою девицу, но после. Портить лекарство я не позволю!
— Как хотите, милый Маэстро, я забочусь о вашей же пользе. Шоколад без молока выйдет слишком дорогим, а вы еще и пряностей… И все для жалкого найденыша.
— Да, и перца! — подтвердил Маэстро.
— Но вы же разоритесь на одной этой чашке.
— О нет, дорогая синьора, в этот раз я приехал к вам богатым. Я даже рассчитаюсь со всеми долгами, которые вы мне так великодушно простили в прошлый раз. Но и это еще не всё! Благодаря обретению этого, как вы говорите, найденыша, мое будущее — блестяще, поверьте мне!
— А до того вы точно разоритесь, не на какао, так на пудре, — вздохнула мадам Авриль. Обернувшись, чтобы взять прихватку, она увидела Сурью, стоящую в дверях.
— О, нет, нет, нет! Девица нуждается в мыльной ванне и расчесывании, но я уверен, что кожа ее от природы не темнее вашей или моей.
— Что-то я сомневаюсь, — ответствовала хозяйка. — Как тебя зовут, дитя? Ты понимаешь, что я говорю? Маэстро, она понимает человеческую речь?
Маэстро в задумчивости оглядел свою подопечную. Он не знал ответов на эти вопросы. У него не было случая проверить. Но признать это перед мадам Авриль он был неспособен.
— Конечно, понимает, — сердито отрезал он. — Поздоровайся с доброй синьорой, Матильда.
Парчевый и кружевной Маэстро, пудреный ворчун, был равнодушен к мелочам, в разряд которых он зачислил едва ли не весь мир (драгоценным исключением был целительный напиток какао). Но во всем, что касалось его единственного божества, он был педантичен до въедливости. Божеством его была музыка, и даже точнее — пение. Маэстро уверовал в то, что божество воплотилось в дикой девице с горы Монпелье. Между тем, она была без преувеличения бедствием.
Вымытая, она ничуть не побелела. Уход за ней, в точном соответствии с пророчеством мадам Авриль, требовал огромных количеств пудры. Она не умела толком причесаться, оступалась на каждом шагу в новеньких атласных туфлях на красиво изогнутых каблуках, садясь, то и дело забывала приподнять юбку, расправленную поверх легкого панье из ивовых прутьев — прутья ломались, раня нежные части девицы, девица шипела, как дикая кошка, ткань трещала, раздираемая острыми обломками лозы. Мадам Авриль вновь и вновь усаживала Колету за штопку — ожидать от юной дикарки, что она управится с иглой, было никак невозможно. Но это была еще не вся беда!
От ее голоса осыпались стекла в оконных переплетах, разлетелась осколками вся посуда в доме и вылезли волосы у безответного бедняги Беппо. Голос был многократно больше нее. Она не умела с ним совладать. Как будто целая площадь поющих, орущих и визжащих во всю мочь девиц каким-то удивительным образом впихнулась в щуплое тельце темнолицей дурнушки. Но порой — всегда неожиданно — словно бы странные гармонии расцветали причудливыми шпалерами в этом диком саду. Словно девушки на площади образумились, расправили уголки косынок на груди и запели не совсем пристойным, но слаженным хором. И Маэстро со всем пылом одинокой старости принял этих дурновоспитанных девиц под свое покровительство, или, говоря иначе, взялся за садовые ножницы ради приведения дикого сада в образцовый вид.
Ей было скучно повторять за клавесином: все, что он пел, было однообразно, узко и ничего не значило. Но старик радовался, как дитя, и сердился, как старик, и жил и дышал — и юная Матильда, смирившись с этим именем, которое для нее значило не больше, чем заикающийся лепет клавесина, вновь и вновь старательно повторяла надоедливое бормотанье. Старик терпеливо кивал головой в такт движению клавиш, выкрикивал итальянские слова, притоптывал каблуком, а Сурья училась стягивать свой голос в одну тонкую и почти бесцветную нить. И так продолжалось, пока однажды она не услышала в звуках, исходивших из ее горла, отзвук сиплой дудочки Ашры. И сердце сильно забилось в ней, и она задрожала. Старик по имени Маэстро смотрел на нее блестящими, словно юными глазами, и в них стояли слёзы. И она вдруг поняла смысл и силу этой странной кургузой и сдавленной речи.
