Алан Аюпов - Саньяси
— Золотые слова! — Негромко воскликнул князь, и поднял рюмку. — За умение ценить окружающих тебя людей!
— Разумеется, и они несовершенны в любви и могут испытывать к нам очень непростые чувства. — Не обращая внимания на тост князя, граф продолжал ораторствовать. — Но с ними мы можем обсуждать свои проблемы и говорить о том, чего бы нам хотелось. Не в форме ультиматумов, а форме диалога. Ожидая услышать: это я могу для тебя сделать, а вот это, извини, никак. Если это трудно принять, задумайся, не идеализируешь ли ты людей, не приписываешь ли им воображаемые возможности.
— Браво, князь! — зааплодировал Посадов.
Дьяков вдруг сунул руку за отворот пиджака и достал небольшую книжку. Пролистнул несколько страниц и прочёл вслух:
"Не будем же думать, будто мы, прощая ближнему, ему оказываем благодеяние, или великую милость; нет, мы сами тогда получаем благодеяние, сами для себя извлекаем отсюда великую пользу. Равным образом, если мы не простим ближним, то чрез это им нисколько не сделаем вреда, а себе приготовим невыносимую гееннскую муку".
— А это кто? — Спросил Посадов.
— Это святитель Иоанн Златоуст. — Ответил Дьяков, пряча книжицу.
— Ага, значит, Златоуста на память не помните? — Не удержался от колкости Гэлбрайтов.
— Чего Вы к нему прицепились? — Поморщился граф.
— Да так. — Замялся Гэлбрайтов.
— Так где же поставить запятую? Обидеться нельзя, простить? Или всё же: Обидеться, нельзя простить? — Спросил князь, бросая скомканную салфетку в пепельницу.
Слушая этих людей, глядя на их лица, я вспоминал совсем другую дискуссию, ту, на диком пляже, которая не шла ни в какое сравнение с, потрясающей воображение, эрудицией, умением держать себя и при этом ещё и шутить. Это было уже в конце нашего отдыха. Мы тогда приняли на грудь приличную порцию спиртного и спорили чёрти о чём.
— Я не пропагандист дамоклового меча. — Сказал он, слегка заикаясь.
— Так чего же ты тогда об этом говоришь? — Поинтересовался я.
— Я говорю о том, что ситуация сейчас меняется со страшной силой. Если хочется чего-нибудь экстраординарного…
— Митька, то, что вокруг меняется, нас совершенно не касается. — Перебил я его. — Абсолютно.
— Касается прямым образом. — Возразила Карина.
— Никаким. — Настаивал я на своём. — Абсолютно никаким.
— Ни фига себе заявочки?! — Возмутился Митька.
— Ну что изменилось оттого, что где-то стреляют? Что? — Потребовал я ответа.
— Что? — Переспросил Митька.
— Да, для тебя лично? — Уточнил я.
— Для начала цепная реакция. — Ответил он.
— Никакой. Абсолютно никакой. — Спокойно возразил я. — Для тебя лично ничего не изменилось.
— Ну, извините!.. — Он прожевал грибок, приложил салфетку к губам, добавил. — Я придерживаюсь иного мнения.
— Ты опять же рассматриваешь ситуацию с какого… — Начала Маша, но я её перебил.
— Я же спрашиваю: для тебя лично, — я сделал паузу, — что изменилось? Вот американцы начали войну в Ираке. Что изменилось для тебя лично?
— Мне? — Недоуменно переспросил он.
— В Афганистане идёт война. Что изменилось для тебя? Лично? — Я напирал.
— Ну, как же?! — Он улыбнулся. — Героин стал дороже!..
— Можно подумать, ты его покупаешь. Пока тебя не коснётся, ты не почешешься. А почешешься, никто и не заметит. — Продолжал я.
— Ха-ха! — девушки захихикали, отмечая удачную шутку.
— Да, накладно стало. — Поддержала Микешку подруга.
— Не, Митька, пока… — я подцепил на вилку гребешок и продолжил, — пока не коснётся конкретно тебя или твоего окружения всё, что вокруг происходит, тебе до фени.
— Позиция очень специфическая. — Отмёл мои доводы он.
— Это не позиция! — Попробовал я возразить.
— Когда уже коснётся тебя, — не замечая моей реплики, продолжал он, — непосредственно поздно пить боржом, когда почки отвалились.
— именно. — Вновь поддержала его подруга.
— На фиг, вдребезги и пополам. — Продолжал он горячиться.
— Хорошо! Хорошо! Хорошо! — Пытался урезонить его я. — Я не буду с девушкой спорить, она у нас ещё человек молодой…
— Это ты мне так мягко намекнул?.. — Вспыхнула Карина.
— Я у тебя спрошу, — я обратился к Микешке, тыкая в его сторону вилкой, как дирижёр своей палочкой. — Скажи мне, пожалуйста, а что изменится от того, что ты будешь знать о завтрашних событиях в мире? Для тебя лично? Внесёт изменения в твою личную жизнь? Никак.
— Я думаю несколько иначе. — Попробовала вмешаться Маша.
— Подожди. — Я отмахнулся. — Смотри. Вот возьмёт завтра и войдёт в нашу бухту американский авианосец. Для тебя это изменит что-то? Ты можешь противостоять этому? Нет.
Могу. — Сказал Митька.
— Нет. — Отрезал я.
— Могу. — Упрямо повторил он.
— Не можешь. — Возражал я.
— Могу. — Настаивал он.
— А вот и нет. — Ухмылялся я.
— Могу.
— Ну, как?
— А я пойду и скажу: америкэн бой!
— и всё?! — Слегка удивился я.
— Нет. Ёлы-палы, вдребезги и пополам. — Сказал он, и взялся за бутылку.
— Но ты этого не сделал ни сегодня, ни вчера, ни тем более позавчера. — Сказал я, загибая пальцы.
— Хорошо. — Вдруг согласился он. — Я возьму два литра коньяка и пойду к ним. И проведу диверсию.
— мало, мало. — С сожалением сказала Карина.
— Хорошо, ящик. — Сказал Митька, ничуть не задумываясь.
— Пожалуйста. — Согласился я. — Только их будет много.
— Я напою их вусмерть, и наши возьмут их тёпленькими. — Продолжал Митька.
— Ну, давай реально судить. — Слегка обиделся я. — Это реально? Что ты говоришь? Нет. Значит, о чём это говорит? правильно, ты городишь чушь. Следовательно, влиять на политику, историю, и так далее, ты в своём нынешнем положении не можешь.
— Но, реагировать на неё мы обязаны. — Сказал он устало.
— Ты лично можешь реагировать на что угодно, только это никак не отразиться на общем положении. — Возразил я.
— Хорошо. Но реагировать-то надо?! — Удивлялся он моей тупости.
— А зачем? — Спрашивал я у него.
— Действительно, а зачем? — Подхватила Маша.
— Тебе на голову летит кирпич. Ты его видишь, ты понимаешь, и остаёшься на месте. — Начинает кипятиться он.
— Он летит не тебе. — Не приемлю я.
— Подожди, Митя, подожди. — Снова пытается вмешаться Маша. — Хорошо. Вот сейчас ты рассматриваешь аспект ситуации с крайне негативной точки.
— Виноград, сливу, грушу, персик? — Предлагает Карина Маше.
— Нет. — Отказывается та.
