Эльберд Гаглоев - По слову Блистательного Дома
— Кто смеет обвинять меня во лжи, — оскалился тот, хватаясь свежеотремонтированной рукой за рукоять меча.
— Люди зовут меня Оки Два Дрючка, и я говорю, что ты врешь, — нахально улыбнулся ему бойкий инвалид.
— Расступитесь, почтенные, расступитесь. — Семерка широкогрудых усачей в кирасах вспорола толпу и полукругом обступила нас. — Случилось что? — поинтересовался один из них, видимо, старший.
— Случилось, — охотно подтвердил Оки. — Человек сей обвинил моего спутника в покраже вот этого зверька, а руку когда протянул, зверек ему палец возьми да откуси. Ведом мне этот зверь. Хозяина никогда не тронет. И потому говорю, что врет он. Решайте, господа стража.
— Сказал ли тебе человек этот, что ты лжешь? — спросил Сабир Оглана крепыш в богато украшенной кирасе.
— Да. — довольно кивнул тот.
— Чувствуешь ли себя оскорбленным?
— Да. — Настороженность в его глазах сменилась торжеством.
— Желаешь ли с ним биться?
— Да.
Старший обернулся по сторонам.
— Место для боя дайте. А вы по кругу встаньте, — сказал своим. И когда освободилось место, бросил лениво: — Бейтесь!
Узколицый обрадованно ухмыльнулся и взялся за длинную рукоять меча. Я еще удивился, как он собирается доставать его, но синеватая полоса стали выгнулась почти кольцом и с высоким гулом распрямилась, выбив искру из плиты тротуара. Человек в черном широко раскинул руки и яростно проорал:
— Молись своим богам, калека.
На что Оки подпрыгнул и ударил его обеими ногами в грудь. Добрый дядя, а ведь убить мог, если бы своим копытом в лицо заехал. Не захотел, наверное.
Покусанный пролетел пару метров и звонко хлопнулся спиной о мрамор мостовой.
Секунду лежал, неверяще глядя на Два Дрючка, и, одним гибким движением воздев себя на ноги, прыжком сорвал разделяющее их расстояние. Меч взлетел в высоком замахе и рухнул, размазываясь в воздухе. Оки вскользь пропустил клинок по длинному браслету, легко толкнул атакующего в правое плечо и, захватив сгибом руки подбородок противника, с силой грянул его животом оземь. От таких сотрясений даже кованая кираса, наверно, спасает плохо. Хотя пожалел его опять Оки: не отпусти он голову поединщика, до земли бы хладный труп долетел.
Но неугомонный клеветник опять заскреб кистью по мрамору, пытаясь дотянуться до рукояти вылетевшего меча, и Оки это, похоже, не понравилось. Упершись коленом в спину поверженного, а копытом в его блудливую ручонку, он закостенелыми в бесчисленных тренировках корявыми пальцами цапнул его за глазные впадины и, похоже, решил соединить затылок со спиной.
— Если ты признаешь, что не прав, хлопни свободной рукой по мостовой.
Тот нехотя хлопнул, и Оки одним движением оказался на ногах. Узколицый подхватился на ноги, цапнул оружие, меч было дернулся к спине веселого инвалида, но тот крутанулся, и тяжелое копыто с мокрым хрустом влепилось в голову вероломного агрессора. Плеснув кровью, он упал.
Стражники уже вывели из толпы человека, одетого и вооруженного так же, как и поверженный.
— Твое землячество должно пять золотых монет за смену испорченной плиты, — указал старший патруля на глубокую щербину, оставленную мечом, — десять — за желание биться неправедно. Это в управу. А сотню — человеку, которого ваш оболгал как вора. А буде надумает он мстить бесчестно, сядет на кол и сидеть будет, пока не помрет.
Меня впечатлило местное правосудие, но некоторые моменты были непонятны, и я дернул Тиваса за рукав.
— Тивас, а…
— Не зажелавший драться пожалуется страже, те отведут в управу. А уж там решат по Правде. И видоков позовут, и людей, кто в зверях разбирается. Просто все.
Действительно просто.
Немного времени прошло, и мы подошли к роскошному, но какому-то запущенному дому. Он потрясал белизной мрамора, блеском самоцветных камней, богатой резьбой на полуоткрытых воротах, угрюмыми статуями на столбах и какой-то пустотой. Казалось, что в этом доме никого. Знаете, когда в доме не живут постоянно, в нем духа человеческого не хватает. Вот так и здесь. Красиво, но пусто.
— Вот и пришли, — обрадовался Оки. — Заходите.
В огромном дворе был умело разбит роскошный сад, била вода из множества фонтанов, брызги пеленой висели в воздухе. Среди деревьев бродили кони небесной красоты, неторопливо снимали с веток яркие плоды, мягко хрупали.
— Вауля! — закричал Оки. — Гостей я привел. Где ты?
На ажурный балкон неторопливо вышла высокая девушка с длинной русой косой. Лицо доброе, рязанское такое, веснушчатое. Глухо застегнутое на шее и запястьях широкое платье тяжелого шелка нахально выставляло напоказ очертания высокой крепкой груди, вязко лежало на крутых бедрах длинных ног.
— Где ходил, разбойник старый? — шутливо нахмурилась она. — Раньше солнца встаешь.
— Вот гляди, Тивас, жена моя, Вауля, — довольно оскалился Оки. — Добрючая — сил нет. Сердце мое, кормить будешь нас? Или обратно идти?
— Старый ты, а ума как в дите, — попеняла суровая супруга, едва сдерживая радостную улыбку, что рвалась с коралловых губ при виде непутевого супруга. — К себе гостей веди, а я уж посуечусь пока. А гости уйдут, уж я тебе покажу.
— Ой покажи, родная, который год насмотреться не могу, — согласился Два Дрючка.
Улыбка таки прорвалась. И так красивая была женщина, а теперь совсем расцвела.
— Ох, и дурень ты у меня, — обласкала супруга фиалковым взглядом и резко развернулась к дверям, отчего широкое платье взметнулось. В высоком разрезе мелькнула длинная мускулистая нога приятнейших очертаний. У дверей Вауля оглянулась, стрельнула любящим взглядом в супруга. — Дурень, — повторила и исчезла за хрустальной дверью.
Стены роскошного холла были со вкусом украшены многочисленными образчиками холодного оружия. Мечи, сабли, топоры, секиры, палицы, шестоперы и еще множество того, называния чему я не зная, висели в гармоничном порядке. Может, хозяева фэн-шуем увлекаются. В многочисленных нишах стояли чучела, обряженные в доспехи самых разных очертаний. Из-под высокого потолка свисали знамена, штандарты, бунчуки, какие-то полотнища из перьев. В углах громоздились красиво украшенные шесты, увенчанные какими-то угрожающими изображениями. А по всему периметру огромного зала, на высоте в два человеческих роста и на расстоянии не более двух локтей друг от друга, к стене были прикреплены головы. Много голов. Человеческих и не очень. Даже совсем не человеческих. Много.
— Ну что, насмотрелся? — толкнул меня в плечо Оки. — Пойдем. Время коль будет, я тебе тут обо всем расскажу. Ну а если не обо всем, то о многом. А пока пошли ко мне. В глотке пересохло.
Сразу после схватки неуемный инвалид влил в себя кувшин вина, утверждая, что жутко взмок, хотя на бронзовой его коже не было видно ни жемчужинки пота. А теперь вот опять у него глотка пересохла. Патологический тип.
