Мария Архангельская - Девушка и смерть
— Устала? — спросил человек, имея в виду не то спуск, не то прошедший спектакль.
— Нет, — соврала я. На самом деле я успела устать и от того, и от другого, но не смертельно.
Потом был длинный низкий коридор, напомнивший мне о городской канализации. Разумеется, я никогда там не была, но полукруглый туннель и выложенный камнем пол с канавкой посредине, по которой тёк неслышный и почти невидимый ручеёк, явно не предназначались для людей. Откуда-то шёл неяркий голубоватый свет, и я никак не могла определить его источник — он отсвечивал то спереди, то сзади, то словно шёл из невидимых щелей на стыке пола и полукруглого потолка. Этого света хватало, чтобы разглядеть дорогу, а также увидеть, что лицо «ангела», как и в моём то ли сне, то ли не сне, скрывает маска.
Ход кончился, приведя нас в самую настоящую пещеру. Именно такими я по описаниям в книгах и представляла пещеры: неровные стены, пол и потолок, топорщащиеся сталактитами и сталагмитами, но не прозрачными, а самыми настоящими, каменными. Колонны в бахроме каменных сосулек, изваянные самой природой фигурки, похожие на оплывающие свечи. И везде — на стенах, на каменных пеньках, на неровных выступах колонн — везде стояли восковые свечи, просто прилепленные основаниями к камню. Все они горели, освещая пещеру ярким, чуть колеблющимся светом, придавая ей вид уютной комнаты. И, может быть, поэтому стоявшая в пещере мебель не казалась чем-то чужеродным. Она лишь предавала законченный вид этому ансамблю.
— Вот здесь я и живу, — подал голос мой спутник. — Добро пожаловать, Анжела.
Выпустив его руку, я прошлась по пещере, разглядывая каменные чудеса. Нишу в стене, всю заполненную тонкими колонками, перемежающимися ещё не успевшими достигнуть пола сосульками. Ряды каменных игл на полу, похожих на неровный гребень. Вырастающий из пола горб с каменным же образованием на вершине, похожим на миниатюрный замок. Колонну, к которой лепилась колонка поменьше, в половину её высоты, а всё вместе отдалённо напоминало изображение старика с посохом. Ещё одно образование, очень похожее на кактус в горшке…
Я оглянулась на хозяина этого места, молча наблюдавшего за мной. Он так и не снял ни маски, ни даже перчаток. Безмолвная тень в чёрном, неподвижная настолько, что, не зная точно, что он здесь, посмотришь и не заметишь. Было в этой неподвижности что-то неестественное.
— А зачем маска? — спросила я.
— Так нужно, — человек наконец шевельнулся и подошёл ко мне. Остановился рядом, глядя на «кактус».
— Как вас зовут? — спохватилась я.
— Леонардо, — он по-прежнему не глядел на меня. Ни полоски кожи не виднелось из-под глухой одежды, высокий воротник скрывал шею, маска опускалась ниже подбородка. Она искажала голос, так что я и теперь не могла сказать о нём ничего определённого. И сама одежда была необычной. Не сюртук или фрак, а кожаная куртка и кожаные штаны, заправленные в сапожки до середины голени. Ничего лишнего, просто одежда, скрывающая тело.
Снова повисло молчание. Похоже, он, как и я, не знал, о чём говорить.
— Вы играете? — я кивнула на орган у одной из стен. Металлические трубы зрительно сливались с каменистыми потёками.
— Да. В последнее время я снова стал сочинять.
— А до этого?
— Вдохновения не было. Да и желания, признаться, тоже. Ты вернула мне и то, и другое, Анжела, и я искренне благодарен тебе за это. Надеюсь, ты простишь мне мой обман. Мне действительно казалось, что так будет лучше.
— Это вы хозяйничаете в Опере под именем Леонардо Файа?
— Я. И почему под именем? Меня действительно так зовут.
— Вы тёзка или…
— Или.
Я поверила ему сразу, и теперь молча смотрела на него, чувствуя, как меня охватывает острое чувство нереальности происходящего. Вот так стоять рядом с давно покойным композитором…
— Но ведь… Он же…
— Мёртв? А я и не говорю, что я жив — в обычном смысле этого слова.
— Но ведь вы не призрак, — пробормотала я.
— Нет, конечно. Я вполне материален, из плоти и… — он чуть запнулся, но всё же закончил, — крови. Да ты и сама могла в этом убедиться. Но вот так, во плоти, меня не видел почти никто.
— Даже Рената Ольдоини?
— Даже она. Это был чисто духовный союз. Впрочем, — добавил он, — иные мне и недоступны.
Я молчала, не зная, что сказать.
— Но я забываю об обязанностях хозяина, — Леонардо сделал приглашающий жест, указав на столик и стоящие рядом стулья. На столике красовалась ваза с фруктами, тарелки с закусками и пирожными и бутылка вина. — Присаживайся, угощайся.
— А вы? — спросила я, заметив, что на столике только один бокал.
— Я не нуждаюсь в пище.
Голод, которого я прежде не чувствовала, тут же снова напомнил о себе, и я не заставила просить себя дважды. Хозяин пристроился напротив, но тактично глядел в сторону, не портя мне аппетита чересчур пристальным вниманием. Так танцевала я с ним, или нет?
— Никогда не слышала, чтобы Леонардо Файа умел так танцевать.
— А я и не умел — при жизни. Научился позже. В том, чтобы не быть живым, есть свои преимущества — тело становиться куда послушнее. Не болит, не устаёт, не жалуется… Правда, и не заживает, так что всё же приходится соблюдать некоторую осторожность.
— Вы расскажете мне о себе?
— Не сейчас. Быть может, позже.
— Ну, тогда… Может быть, вы сыграете? Что-нибудь из сочинённого вами недавно.
Леонардо молча посмотрел на меня, потом поднялся и подошёл к органу. Сел на табурет, положил руки на клавиатуру, не снимая перчаток, на мгновение замер и заиграл.
После вступительных аккордов полилась мелодия, грустная и светлая одновременно. Временами простая, временами прихотливая, она захватывала и уводила куда-то прочь, так что я прекратила жевать, полностью обратившись в слух. Орган тихо жаловался на что-то, потом в его звучании появилось величие, превратившее кроткую жалобу в пронизывающую всё существо возвышенную скорбь. Густые звуки наплывали волной, наполняя пещеру, слишком маленькую, чтобы порождать эхо, так что ничего не мешало воспринимать эту музыку. Вот потянулся один бесконечный звук, менявший тембр и высоту, и на его фоне орган тихонько гудел, окрашивая звук новыми красками. Переход, и вновь протяжное одинокое пение, а потом снова полнокровная мелодия. Она начала потихоньку затухать и, наконец, окончательно сошла на нет.
— Я хочу добавить к этому струнный ансамбль, — сказал Леонардо, снимая руки с клавиш и поворачиваясь ко мне. — Один инструмент, даже такой — это всё же бедно.
— Тогда это будет что-то и вовсе потрясающее.
— Тебе понравилось?
