Ярослава Кузнецова - Химера
На ее глазах мигнула и погасла часть освещенного полумесяца. Северная часть побережья осталась без электричества.
— Подстанцию вырубили, — машинально прокомментировала она.
— Рейна, там наверное опасно.
— А куда деваться. У тебя ведь родственники все равно на этой строне живут.
— Я с вами.
— Я так думаю, это Лестан ввел свои "подразделения особого назначения". Не дожидаясь всяких идиотских указов.
— Наши их не пустят.
Снова выстрелы, потом продолжительный, тяжкий грохот, словно ящики с размаху об землю. Серое полотно моря озарилось вспышкой.
— Хорошо бы, — Хавьер снова споткнулся и охнул.
— Терпи, — сказала она. — Мы зайдем в "Киль и якорь" и там тебя перевяжут. И положат в койку. Хозяйка — моя… — она подумала — четвероюродная тетушка, кажется.
— И замужем за моим троюродным братом. С маминой стороны.
— Ну вот. Отлично, когда половина жителей твоей страны — родственники. Любой военный переворот может сойти за семейную ссору. И для историков как-то проще…
"Киль и якорь" — старая, как камни, таверна в северной части бухты, работала ночью. Дверь была распахнута, окна горели. В зале шумели и переговаривались. Кто-то крепко выругался.
Амарела, поддерживая мальчишку, который под конец пути уже висел на ней тюком, ввалилась внутрь и распрямилась, вцепившись свободной рукой в стойку для одежды.
Разговоры смолкли.
— Святой Яго и все морские угодники… — ахнула хозяйка. — Да что же это!
— Доброй ночи… Нахита, — с некоторой заминкой поздоровалась рейна, припомнив имя. — Извини, что без предупреждения.
Тесная комнатка с несколькими столами и длинными скамьями была набита битком. Встрепанные черноволосые молодцы в помятом оливковом камуфляже, с оружием. На столах валяются подсумки, разномастные коробки с патронами и стоит выпивка. Сигарный дым плавает синими клубами.
— Мать моя женщина! — пробасили от стойки. — Вот так чудо.
— Дайте попить. Нахита, забери мальчика. Он ранен. Пошлите за врачом. И во имя богов, позвони его матери. Она наверное с ума сходит.
Ей в руки сунули холодный мех, она откупорила затычку и смочила воспаленное горло разбавленным вином.
— Я врач, — со скамьи поднялся длинноволосый парень.
— Может само заживет, — заныл Хавьер, несколько ожив. — Я хорошо себя чувствую.
— Заживет-заживет, вот только я посмотрю что там.
— Нууууууу….
— Подковы гну. Пошли, пошли, герой — вколю тебе противостолбнячного.
Народ забегал, ей тут же освободили место, подвинули со стола часть хлама, от широты душевной приволокли тарелку с копченой рыбой и миску маринованных острых перцев, рыбаки ласково именовали их "херовзлеты".
Самое оно после двух суток голодовки.
Амарела обрушилась на скамейку, уронила голову на руки и некоторое время лежала так. В таверне молчали, переговариваясь шепотом.
— Доложите кто-нибудь, — пробормотала она, не поднимая головы.
— Так… лестанцы, рейна. Встали вечером на рейде и стоят там, говорят, что вы их предсмертной волей призвали…уй! — видимо кто-то чувствительно пихнул говорившего в бок. — Простите… а теперь пытаются в Ла Боку войти, а мы их не пущщаем значит. Ишь, чего захотели.
— Заняли набережную и пару кварталов, так шурин мой, Пако, свет им отрубил, — пояснил кто-то. — Пусть теперь побегают в потьмах.
Толпа одобрительно загудела.
— Делали заявления от моего имени?
— Нет.
— По радио супруг ваш выступал, так он сказал, что вы болеете и при смерти, мы уж скорбеть приготовились, а потом думаем — что-то тут не так, как это наша рейна молодая, здоровая, помирать собралась…сомнение, значит, закралось!
Снова гудение и смачный хлопок открываемой затычки.
— Ну спасибо, дорогие мои, — сказала она куда-то в стол. — Сердечно благодарна.
Главное — не начать биться об этот стол головой.
— Мне надо позвонить.
— Телефон на втором этаже, рейна.
Она побрела к лестнице, стараясь идти прямо. Мысли лихорадочно метались. Энриго предатель, это не новость… лестанцы не стали дожидаться, пока чертов Флавен притащит им подписанный приказ, и вошли в ла Боку, уверены были, что дело на мази. Деречо сейчас в Аметисте… что же делать, на кого положиться.
Спотыкаясь, она заползла вверх по лестнице, туда где на стене висел черный, тускло поблескивающий телефонный аппарат. Внизу, на первом этаже, беспечно и воинственно шумели, кто-то выпалил в воздух.
Горячая южная кровь, всегда рады заварушке. Вот только кто-то слишком хорошо спланировал эту конкретную…
Амарела машинально попробовала застегнуть выдранный с мясом крючок у ворота, вздохнула и стала набирать номер Пакиро Мерлузы, владельца газеты "Наш берег", своего старинного приятеля.
— …конечно, Рела, я все сделаю, завтра же будет в газете, если у меня к тому времени останется типография — на нашей улице стреляют! — гудел в трубку Пако. Я тут намерен засесть с ружьем на балконе. Но сначала все сделаю, как ты сказала. А я-то, старый дурак, некролог написал… нам сегодня прислали официальное извещение…это мы им не спустим! Где ты сейчас, Рела? Я пришлю за тобой шофера! Надо сделать твою фотографию, чтобы дать на первой странице.
Дзынннь… звякнуло стекло в какой-то из комнат.
Она почувствовала, как по спине пробежали холодные мурашки. Не выпуская трубки, она кинулась на пол.
Дзыннь. Шмяк.
Короткая автоматная очередь внизу, снова бьющееся стекло, предостерегающие выкрики.
— Рела! Где ты!
Потом на нее словно бы обрушился потолок и стало очень темно.
* * *День молчал, глядя на дорогу, руки в серых замшевых перчатках с силой стискивали руль. День молчал вопреки обычаю уже больше часа, молчание давило, и Рамиро испытывал неодолимое желание удрать из машины или, хотя бы, провалиться к антиподам.
Он был кругом виноват.
В том, что притащил в домой фолари, в том, что позволил этому фолари общаться с Десире, в том, что Десире пропала, в том, что фолари взбесился и удрал, в том, что он, Рамиро, напрочь забыл о празднике Коронации, хотя сам напросился, что опять, в который раз, не озаботился приличной одеждой, что господин День названивал ему с утра, как будто у господина Дня нет других забот, что пришлось собирать ему приличную одежду на живую нитку из чего нашлось у лучшего портного Катандераны, когда они уже категорически опаздывали, черт бы тебя побрал, Рамиро Илен.
Теперь Рамиро Илен, наряженный в смокинг и затянутый алой фахой, с рукой на полотняной косынке, боялся лишний раз пошевелиться, чтобы не разошлись вручную сметанные швы.
