Николай Басов - Магия Неведомого
Оле-Лех догадался и вытащил из внутреннего кармана камзола мешочек с медальонами. Оказалось, что голубой медальон светится гораздо ярче остальных, он просто переливался теперь такими отсветами, играл такими бликами, что стало понятно – они оказались в землях Роша Скрижали, где главным цветом искр, устроившихся в смертных, была именно голубизна.
А потом снова появился звук. Но теперь, к величайшему облегчению Оле-Леха, он не раздражал, как прежде, его можно было не замечать. И он теперь не гудел набатным тоном, едва ли не сводя с ума, а просто разливался над этими лесами, над редкими деревушками, над дорогой, по которой они неслись, кажется, почти в правильном направлении, именно туда, куда и нужно было, – на этот звук.
К исходу восьмого дня пути возница стал проявлять беспокойство. Он несколько раз оборачивался и начинал колотить в переднюю стенку кареты, чего-то требуя. Рыцарь, конечно, приказал, чтобы Тальда прислушался к его беззвучным воплям и объяснил, чего же франкенштейн хочет. Но сколько оруженосец и слуга ни делал задумчивое лицо, сколько ни высовывался, чтобы хоть чуть взглянуть на возницу, так ничего и не понял. Зато едва солнышко стало закатываться за верхушки деревьев, карета поехала медленнее, не шагом, конечно, как полагалось бы почтенному и торжественному экипажу, но все же стук их колес сделался не таким быстрым и резким. Пассажиров теперь и качало на поворотах лесной дороги несильно, они почти не стукались об стенки своей коробочки на колесах. Стало понятно, что кони или устали, или снова проголодались, а может, им необходимо было хоть немного поспать.
Дорога снова шла через темный, высокий и, пожалуй, мрачноватый лес. Деревья тут росли плотно и вздымались так высоко, как если бы путники пробирались по узкому ущелью. Все дело было, конечно, в том, что в отличие от каменных ущелий ветви деревьев тут смыкались не только по бокам, но и сверху, над ними, образуя коридор, в котором карета едва протискивалась вперед. Не раз и не два их в этой пусть и сравнительно неспешной скачке так колотило ветками, что оба пассажира невольно оглядывались на этот стук с опаской. Пожалуй, когда они крушили в своем неостановимом беге крестьянские телеги и распугивали лошадей, в них впряженных, или опрокидывали стражников, и то удар получался более терпимым.
– Ты вот что, – сказал рыцарь слуге, – ты скажи франкенштейну, что нужно найти ночлег. – Он зевнул и потянулся, чтобы размять затекающее от вынужденной малоподвижности тело. – Давай для разнообразия остановимся в трактире каком-нибудь или хотя бы в корчме… В первой, какая только попадется по дороге, лишь бы нас накормили.
– Тут места, сахиб, уж больно неказистые, – буркнул Тальда.
– Не спорь, ты делай, что велено.
Тальда высунулся, и его сразу же стукнула по роже одна из веток, из рассеченной губы потекла кровь. Он зажал ее, и – вот ведь франкенштейновское отродье – возница почувствовал запах крови, обернулся, придерживая свой капюшон, который он, оказывается, натянул плотнее на голову, и тогда-то Тальда объяснил ему, что нужно делать. Зато, когда слуга снова уселся напротив рыцаря, оказалось, что франкенштейн не возражает против остановки.
– Он остановится, – сказал оруженосец. – Он сказал, что проголодался и хочет… размяться. Надо же, – удивился темнокожий орк, – а я думал, он вовсе бесчувственный.
– Он же жрал ту лань на поляне, – напомнил ему Оле-Лех.
– Это не значит, что он голодал, – махнул рукой Тальда. – Может, он просто за компанию со своими лошадьми?
Спустя какое-то время они выехали на довольно широкий участок дороги, и самое главное – в сторонке, через полянку, стоял самый настоящий постоялый двор, с таверной и большой конюшней. Это был, конечно, лесной двор, с глухим забором, закрывающим его со всех сторон, и забор этот был не хуже, чем у иного форта, – срубленный из бревен, заостренных вверху. Но перед ним горел факел на шесте, в нескольких шагах от ворот, через которые можно было к основным строениям подъехать. А еще на том же шесте, прямо под факелом, на специально вынесенной к дороге, словно рука, горизонтальной палке болталась деревянная вывеска с изображением какого-то зверя. Карета остановилась, Тальда прислушался.
– Он просит тебя выйти, сахиб, говорит, если тебе тут понравится, то можно и свернуть.
Рыцарь с удовольствием выкатился из кареты и посмотрел на таверну. Она была живой, за частоколом угадывалась жизнь, кто-то кричал не вполне трезвым голосом, требуя к себе какую-то животину, коня или корову, а возможно, что и собаку. Ветви недалеких от частокола деревьев казались голубовато-светлыми, а через полянку от дороги к трактиру вела дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней проезжали телеги. Значит, и карета тут могла проехать.
– Сворачиваем, – решил рыцарь, – похоже, что спать сегодня будем в кровати.
Так и сделали. В ворота, впрочем, стучать пришлось долго, но их все же впустили. Хозяин оказался похож на древесного тролля или лесного дикаря, лесовика, как их иногда называли, был он такой же волосатый, и, хотя на нем болтались порты и даже рубаха, под тканью угадывалась густая шерсть, как на медведе.
Он хмуро осмотрел карету, потом покосился на франкенштейна на козлах, на коней, взглянул на Оле-Леха в упор и произнес с таким диким и непривычным выговором, что его едва можно было понять:
– Не-а, господчик, таких бла-ародных тута не быват. Тебе надоть иначе, господчик.
– Что значит – не бывает? – не понял его рыцарь.
– Счас кликну, у меня, на твою везуху, сегодня один из егерей нашего бла-адетеля пропивается. Счас скажу, он тебя с твоими коньми и кареткой в замок отведет, тут близехонько, чрез две мили уж будешь. Там тебе и стол, и кров по твоему бла-ародству подадут.
Оле-Лех нахмурился, обернулся к Тальде, который, казалось, лучше понимал, что происходит. Оруженосец кивнул, выступил вперед и коротко приказал тавернщику:
– Зови егеря, быстро. – И повернулся к рыцарю. – Кажется, нам свезло, сахиб, и впрямь сегодня будем в замке ночевать. А две мили – это не крюк, чтобы хорошенько выспаться.
2
Пошел дождь, он неожиданно застучал по крыше кареты, Оле-Лех непроизвольно поднял взгляд, разумеется, ничего не увидел, кроме мягкой тафты, прибитой гвоздиками с широкими золочеными шляпками к потолку. А он раньше и не замечал их, наверное, не очень-то был внимателен.
Зато он прицелился слухом к тому, как где-то в вышине, над ними, над тем сводом из сучьев и листьев, под которым они проезжали, загулял ветер. Он так трепал деревья, что они едва ли не стонали под его порывами. И складывалось впечатление, что они едут не по землям смертных, а по дну глубокого, темного моря, над которым разыгрался шторм и по поверхности которого ходят огромные, холодные и пенные волны.
