Ясинский Анджей - Воспоминания участника В.О.В. Часть 3
- Скажешь, или прибавить?
Он ничего не знал, чего от него требовали, потому пытки продолжались в разных вариантах. Его кормили соленой рыбой, и по несколько дней не давал воды. Потом снова спрашивали:
- Скажешь, или будешь молчать? Если скажешь, сразу напьешься.
Перед глазами держали стакан с водой и говорили:
- Ну, сознавайся, сразу и напьешься.
Он ничего не знал и не понимал, что должен был говорить.
Потом сказали:
- Ну ладно, мы люди добрые. Дадим тебе воды, сколько захочешь.
Посадили в подвал, где было воды чуть ли не до колен. Стоять и сидеть было можно, но лечь нельзя, утонешь. Потом, ничего от него не добившись, отпустили. Взяли с него расписку, что никому об этом не расскажет.
Я и раньше слышал подобные рассказы о пытках в застенках НКВД, но верилось как-то не очень. Было страшно. Все молчали и боялись, чтобы сам туда не попал. Хотя все это видели, но боялись и молчали. А если с кем и случалось такое, то, как бы утешая самого себя, мысленно говорили: 'Не один я. Много таких. На все воля божья'.
Тогда мы смотрели патриотическое кино, пели песни, где 'человек проходит, как хозяин необъятной родины своей'. Потому поверить, что в нашей самой демократической стране в мире, в 20-м столетии происходят издевательства над народом и пытки из времен средневековья, было трудно. Может быть и в самом деле в жизни ничему не следует удивляться. В человеческой истории все это уже многажды было. Многократно повторялось заново в более совершенных вариантах, и еще многажды повторится. Наверное, на все есть судьба, богом предначертанная.
Говорят, что человек кузнец своего счастья. Борись за него, и оно будет. Мы так и делали, боролись. Только тем, кто это делал поэнергичнее других давно поотрывали головы. Эту истину многие не знают. Потому и сегодня есть много борцов за человеческое счастье, которые усиленно карабкаются наверх, чтобы потом упасть и с треском разбиться. А перед этим на законных правах разобьют головы многим другим. Вся жизнь есть суета сует. И все же, чтобы не злословить понапрасну, у человека должны быть человеческие законы, и он должен жить по законам.
В госпитале в палатах было чисто и просторно. В русском же госпитале в Старобельске было тесно и не очень чисто. Нам ежедневно приносили немецкие газеты и журналы с очень красивыми цветными картинками. Не было политзанятий, и никто с ними не надоедал. Каждый читал, что он хотел. Раненые поступали редко, потому некоторые кровати пустовали. Питание было хорошим. Продукты были самые обычные, но приготовлены столь умело, что только один вид приготовленного блюда вызывал аппетит. Некоторым, я не знаю кому, блюда готовили по заказу. Казалось бы, ничего необычного, все просто. И в то же время чувствовался размеренный порядок госпитального образа жизни. Без суеты, без спешки, окриков или недовольства. Вся эта тишина, покой и порядок поддерживались не столько администрацией, сколько самими ранеными. По-видимому, в каждом из них еще с детства были заложены подобные качества. Они, немцы, казалось понимали один другого молча, без слов, с одного взгляда. Может быть, это не совсем так, но чувствовалось, что это крепко сплоченная нация каким-то единым и общим взаимопониманием.
Через несколько дней нескольких русских и литовца на санитарной машине отвезли в Конотоп. Там находился госпиталь только для русских. Обслуживающий персонал в госпитале был русским, врачи были немцы. Находясь в Глухове, я как-то уверовал в немецкую аккуратность и дисциплину. Потому, попав в русский госпиталь, ожидал там совсем обратное. Неаккуратность, необязательность, безразличие и разное другое огорчительное. Однако, начиная от приемного покоя и до самой палаты, русский персонал показал свои хорошие качества не хуже, чем хваленые немцы. Я и раньше замечал, что в работе русский народ не хуже любого другого, в работе русские выглядят активнее, энергичнее. Со стороны сразу заметно, что человек горит делом. Немцы работали медленнее, не спеша, с чувством, с расстановкой, не утомляясь. Еще тогда, будучи юнцом, я пытался уяснить причину неуважительного отношения к русским и предпочтение немцам. Где-то внутри зародилась мысль, что дело не в нации, а условиях, в которых трудятся одни и другие. А может быть эти неблагоприятные условия, сопровождающие русский народ столетиями и создали в чем-то странного русского человека. Это мои собственные размышления. Как об этом размышляют люди умные, я не знаю.
Госпиталь для русских был заметно беднее. Как и везде, когда много свободного времени, люди коротают его в разговорах. Времени у каждого было в достатке, потому и разговоров было каждый день с утра и до вечера. Один прибалт, метис по национальности, а проще, полурусский полулитовец, рассказывал: его мобилизовали на работы по раскапыванию в катынском лесу польских офицеров, расстрелянных то ли немцами, то ли русскими. Тогда и потом, на эту тему было много споров и разговоров. Он рассказывал так: сам он не русский и не литовец. Немцев он не уважает, но поскольку он полурусский, то и симпатии его больше к русским. Несмотря на это, он утверждал, что, по его мнению, поляков расстреляли русские. Таково мнение было большинства тех, кто проводил лопатой эти раскопки. Они выворачивали карманы, читали письма, находили деньги, значки и еще разное другое, говорящее о времени их расстрела. Он говорил, что трупы были сильно разложены от прошедшего времени. За короткое время, что там находились немцы, они так сильно разложиться не успели бы, если бы их расстреляли немцы. Кроме всего, немцы не очень заботились, чтобы такие вещи сохранять в тайне. Чаще всего они устраивали казни публично, вешали людей прямо на улицах городов, да еще, чтобы все знали об этом, писали в газетах. Кроме всего, когда они тысячами уничтожали евреев в Киеве или Минске, то почему-то для этого дела приглашали любителей пострелять в людей охотников из местного населения.
Рядом сидел парень лет восемнадцати. Эстонец из Таллина. Он подтвердил рассказ литовца.
- Да, действительно, - сказал он. - Немцы открыто расстреливали евреев и коммунистов.
У них в Таллине, они для уничтожения евреев приглашали людей даже со стороны. Тогда он служил в каком-то эстонском националистическом антисоветском формировании. Когда его пригласили расстреливать евреев, он согласился. У них в Таллине все знали, что евреев будут уничтожать. К месту расстрела людей приводили партиями. Они копали себе могилу, большую яму для всех. Потом, не поднимая людей наверх, там же в яме и расстреливали из автоматов и винтовок. Стреляли, не целясь. Кого-то убьют, а кого-то только ранят. Потом выводили новую партию и заставляли закапывать первых. Потом расстреливали и этих. Этих евреев было так много, что они уставали от стрельбы и криков. Чтобы упростить и сократить процедуру расстрела, людей просто загоняли в яму, заставляли ложиться на дно ямы рядами и потом из пулеметов и автоматов стреляли в них. Одних убивали, других только ранили, а многие были совсем живые. Их даже не добивали. Поверх первой партии расстрелянных заставляли ложиться следующую партию расстреливаемых. И так до конца, пока яма не заполнялась доверху. Закапывали всех подряд, и убитых, и раненых, и совсем живых. Когда яма была полна расстрелянными, их закапывала следующая партия, приведенных на расстрел. Верхние люди еще были живые. Они шевелились, стонали и просили, чтобы их добили. После того, когда яму закопают, она еще некоторое время дышала. Молодой эстонец с гордостью говорил, что он столько расстрелял евреев, что у него на голове не хватит волос, чтобы сосчитать. При расстреле он встретил своего друга еврея. Тот попросил:
