Ясинский Анджей - Воспоминания участника В.О.В. Часть 3
Однажды, в конце июня или в начале июля у репродуктора, который висел на столбе во дворе лазарета, собралось несколько человек немцев. Из репродуктора слышалась очень эмоциональная речь. Я подошел поближе. Рядом стоящий немец сказал:
- Гитлер говорит. Скоро мы снова пойдем в наступление.
Речь была очень эмоциональной. Такого выступления мне раньше слышать не приходилось. Каждое слово звучало как выстрел, как приказ, который хотелось выполнять и идти в бой. Речь звучала призывно. Много слов в речи я не понимал, но та манера говорить, само звучание слов как бы гипнотизировало. Это я осознал сам, без подсказки. Высокая эмоциональность речи мне запомнилась на всю жизнь. Потом, уже после войны, мне много раз приходилось делать доклады или выступления, и каждый раз, когда мне хотелось произвести впечатление на аудиторию, я вспоминал эту давнюю речь, старался подражать ей и эффект получался поразительный. Такое можно сравнивать с гипнозом. Зал вслушивался в каждое слово, затаив дыхание. Все боялись проронить хотя бы одно слово.
Однажды мне пришлось делать доклад по своей работе в Горздраве перед врачами города. Доклад был деловой, скучный. Такие доклады обычно слушают без внимания, рассеянно, ожидая, что бы докладчик закончил поскорее. Тогда я приехал к себе домой в Фергану из Каракалпакии, где работал несколько лет после окончания института. Мое выступление перед врачами города было первым, и я был заинтересован в хорошем выступлении. Конечно, доклад я подготовил хорошо и все заранее обдумал. Я выступал, стараясь подражать выступлению Гитлера. Единственно, чего я боялся, чтобы никто не догадался, кому я подражаю. Доклад очень удался, мне даже аплодировали, чего раньше никогда не бывало. После этого меня несколько раз посылали в другие поликлиники для примера, как следует выступать. Вот, что значит быть хорошим оратором, и чему древние придавали такое значение.
Вскоре после речи Гитлера началась немецкое наступление на Курской дуге. Началось оно 5 июля 1943 года. А пока шла монотонная, размеренная жизнь прифронтового ветеринарного госпиталя, который немцы называли словом 'лазарет'.
Чистили от навоза полы в конюшнях. Поили, кормили и чистили больных лошадей, подготавливали корм. В часы отдыха и в рабочее время было много встреч, разговоров с людьми разных стран и национальностей. Всем одинаково хотелось мира, возвращения домой, семейного счастья. Тогда я уже который раз убедился, что все люди в главном похожи друг на друга. Все тянутся к солнцу, миру, семейному благополучию.
Однажды, после долгой работы на соломорезке, у меня на правой руке, там, где в прошлом было ранение, появилась боль и припухлость. Разболелась кисть правой руки. Вначале я подумал, что это все от того, что ручку соломорезки правой рукой крутил больше, чем левой, к утру все пройдет. К утру не прошло, а через два дня рука сильно опухла почти до самого локтя. Боль была очень сильной. Я пришел на работу и показал руку нашему начальнику немцу. Тот посмотрел, покачал головой, по-немецки сказал:
- Фарфлюхтер криег.
Велел подождать и ушел. Через несколько минут он вернулся переодетым, и мы вместе пошли в немецкий госпиталь. Bо дворе госпиталя была спортивная площадка, на которой двое мужчин в спортивней форме играли в теннис. Сопровождающий меня немец подошел к одному из них. Они о чем-то поговорили и меня отвели в здание самого госпиталя, в комнату, напоминающую чего-то вроде процедурного кабинета. Вскоре туда же вошел один из игравших в теннис. Он осмотрел мою руку, кому-то отдал распоряжение и вышел. Через некоторое время снова вошел, но уже в белом халате. Меня положили на операционный стол, сделали какой-то укол, дали наркоз и заставили считать. Помню, как я досчитал до восемнадцати, после чего погрузился в сон. Проснулся утром в палате. Рядом со мной на кроватях лежало еще человек десять таких же как я больных или раненых. Рука была перевязана. На соседней кровати сидел мужчина лет тридцати, что-то говорил мне и дружелюбно улыбался. Между кроватями ходила русская медсестра в белом халате и раздавала лекарства. Раненые называли ее словом 'сани'. Наверное, этим словом немцы называют медсестер.
Все выглядело мирно, по-домашнему. Раненые вели себя спокойно. Никто демонстративно, на показ, не афишировал тяжести своих ран. В советских госпиталях некоторые любили покапризничать и, как бы гордясь тяжестью своего ранения, устраивали подобие истерии. Их, как детей, уговаривали, и они успокаивались. Но так делали немногие, больше из категории пролетариев. Здесь все вели себя спокойно. Некоторые читали газеты, другие тихо беседовали или молча лежали. Неожиданно попав в новую обстановку, я напряженно вспоминал, что со мной произошло и происходит сейчас. Молча лежал и пытался сориентироваться. Мой сосед по кровати немец, заметив, что я проснулся, что-то говорил мне вежливо и не навязчиво. Улыбался и проявлял ко мне всяческое внимание. Он сказал, что ночь провел я очень неспокойно. Бредил, метался. Позже мы нашли взаимопонимание, часто и подолгу беседовали на разные темы. Я не скажу, что мы стали с ним друзьями. Но его отношение ко мне, в русском или советском понимании, выглядело по-товарищески. Человек он был общительный, потому и говорил больше он. Наверное, скучал по родному дому, и разговоры его, как у большинства немцев, велись вокруг родного дома, семьи, климата на родине, и еще о многих разных разностях, близких его сердцу. Я молча лежал на постели, слушал и внимательно вникал в разговорную речь. Когда я чего-то не понимал, он доставал немецко-русский словарь и, смеясь, показывал нужное слово
Вскоре исчезли мои страхи и сомнения. Позабылось, кто есть я, где и с кем нахожусь. Хотя про себя всегда помнил разницу между нами. Кроме немцев в палате лежали немолодой венгр и бывший советский воин, удмурт по национальности. Венгр немцами почему-то был сильно не доволен, всегда ругал их и обещал им грозную расплату за все их грехи тяжкие и за свои собственные обиды. Чего уж они ему не угодили! Он не говорил. Удмурт тоже был не молод. Было ему лет под сорок, но тогда я сам был молод, и такие дяди казались мне уже старыми. В противоположность венгру, он о немцах отзывался хорошо. Зато большевикам посылал на их головы божьи кары и еще сильно ругал НКВД. Он рассказал, как в 37-м году его арестовали, посадили в тюрьму и сильно издевались. За что его посадили, он толком и сам не знал. Об этом он рассказывал такие страшные подробности, что я усомнился в правдивости его слов. Такое иногда приходилась читать в книгах об инквизиции, кострах, дыбах, и еще о чем-то страшном. По его словам, самое страшное, что пришлось ему испробовать, это когда тебя крепко свяжут, потом в нос закачивают чего-то жгучее, жидкость попадает в рот, в легкие, человек задыхается, а ему говорили:
