Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3
Но даже здесь рванья не снял и долгих косм своих не расчесал— предстал перед Ослабом как есть.
—Мамай не желает великой битвы с Русью, — ещё на пороге огорошил он. — Ему сподручней набегами терзать, посылая своих воевод. Но кафские купцы его склоняют сойтись великими ратями. Подмогу сулят не токмо оружием, припасами, но и ратной силой. Из Генуи корабли плывут с наёмными полками, коим вперёд заплачено. В самой Кафе уж места нет, куда селить, так в посадах размещают или в горах станами стоят. У фрязинов выгоды довольно: вся дань, которую ханы ордынские получают с Руси, особливо рабов, мягкую рухлядь, мёд и воск–всё через Кафу везут морями далее, в Рим, к германцам, франкам, англосаксам и даже в Персию. Весь мир взимает дань! И уже свычен стал к сему: без рабов в нечистотах погрязнут, озябнут без мехов, без мёда жизнь горька, без света восковых свечей–мрак кромешный. Да всё им мало, жалобятся на дороговизну. И дабы снизить цены, всем миром толкают темника на битву великую. Мамай упорствует покуда. А фрязины в Кафе открыто говорят: московского князя Дмитрия в купе с войском, подвластными князьями и боярами — всех извести под корень. Вырвать, как сорняк. И ладно бы, коль фряги жаждали поражения да латиняне в купе с папой. Вселенскому патриарху правоверный великий князь ненавистен! В Константинополе ныне не императоры правят–басурмане. Там сын с отцом за престол дерутся, поддавшись их соблазнам. Филофей Киприана рукоположил в митрополиты, дабы тот власть отнял, рассорив Дмитрия с князьями. Но Филофей ныне в темнице обитает, свергли, а нынешний патриарх Макарий хоть и противник ему, да полномочия подтвердили толкает Киприана в Москву. Митрополит Алексий ныне не угоден, ибо не управился, хоть и за князя правил. Мало того, в сговор вступил с Дмитрием и попустительствует ему, позволяя игуменам творить свои еретические уставы. А посему грядущим летом умрёт скоропостижно.
Только сейчас Ослаб узрел, что перед ним не бравый морской разбойник, не оборотень, искусный в лицедействе, но старец, скорбящий и печальный.
—Ты это услышал сам, из уст Макария? — только испросил отшельник. Северьян бороду смёл в кулак.
—Патриарх и словом не обмолвился. Напротив, всячески хвалил Алексия. Де–мол, за Отечество ратует, блюдёт церковь. Сам же под твердил митрополичий сан Киприана!.. Не верю его словам! Не верю никому! Повсюду двуличие и ложь! Такие похвалы хуже судебного вердикта. Вроде бы оказывают честь и славят, а нож за спиной… Вернувшись в Кафу, я был тот час послан в Москву, к митрополиту. И яд мне даден был. Снявши с шеи наперстный крест латинянский на длинном гайтане, подал Ослабу. С обратной стороны креста была вделана малая ладанка с затвором. Старец хотел открыть, но Северьян упредил:
—Нет рожь, старче! Не касайся даже… Хотя я засмолил ладанку на всякий случай.
—Первосвятитель не принимает никого, — заметил Ослаб. —
Сказывают, болен. Ныне чурается даже епископов и своей прислуги. Должно быть, опасается Киприановых козней. Как же тебе велели войти к нему?
—Мне должно быть в одеждах пасторских, — объяснил лазутчик. — И изъясняться на фряжском, Алексий в нем лет речи. Сказать, из Кафы прибыл, потайному поручению. Чтоб говорить с глазу на глаз. Дескать, Мамай ныне не мира ищет, а великой битвы. Алексий снизойдёт, услыша такие речи. А далее поспорить с ним о вере, об обрядах храмовых… Митрополиту по нраву тягаться словесами… Да незаметно всыпать яд в питьё. Крест невзначай оставить и самому уйти, будто бы рассорившись. Но прежде убедиться, что испил из чаши.
Пагубу яд приносит не в тот же час, немного погодя. Мне к тому времени уж быть далече…Позрев на мёртвого владыку, прислуга завопит: митрополит отравлен латинянином! А с нею вместе и вся Русь всколыхнётся. Тогда Дмитрий и признает Киприана, ибо устрашится Рима, не посмеет с ним вздорить. Да и побоится оставить храмы правоверные без митрополичьего надзора и покровительства патриарха. А погрязнув в церковных сварах, оставит все потуги соединить земли Русские. Тем часом дело довершит Мамай. Пройдёт всю Русь, Батыю уподобившись. Сим подвигом и завлекают темника. Ещё сулятханство, как токмо свергнут Магомета–хана. Ему сидеть на престоле остались дни считаные. Орда правит Русью, ярлыки даёт на княжение, а Ордою—Кафа. А Кафа Римом управляема.
—Суровы замыслы, — вздохнул ослабленный старец. — В сём лукавстве не сразу и поймёшь, что сотворить след, дабы их разрушить. Ты сам–то, Северьян, как мыслишь? Лазутчик поёрзал.
—Покуда брёл блаженным по городам и весям, довольно было дум. Итак, и эдак взирал…Но только одна мысль достойна. Не знаю, примешь ли?
—Так излагай!
—С лукавыми след поступать лукаво. Нам надобно во всём потакать Кафе. А вкупе с ней и Риму, и Константинополю. Вершить токмо те дела, кои они хотят. Дабы понудить самого Мамая к великой битве. Коль фряги уговорами его склоняют да посулами, нам должно обиду нанести смертельную. Чтоб не по наущению фряжскому, но по своей воле и охоте все силы собрал в единое воинство вкупе с наёмной иноземной. Чтоб сам просил подмоги, в том числе и у русских князей–изменников. Тогда во мраке хитростей и лукавства всё высветлится. Мы позрим воочию друзей своих и врагов. И станем биться не с Мамаем. Не с Ордой, которая сама забава в чужих руках, — с гордыней всего мира.
— Искус велик, — послушав, заключил старец. — Пожалуй, верно мыслишь…
Северьян вдруг обвял, и взор его погас.
— Токмо сомнение есть… Понудивши Мамая ополчиться, не сотворим ли горя? Покуда был блажен, чудился здравый смысл… А ныне в скиту поколебался… Что, если, растравив степного зверя, с ним не сладим? Совокупивши многие народы, племена и наших изменников, Орда воспрянет, кровь оживится. Сдюжим ли супротив силы мира? Избавимся ли от неволи татарской?
— Супостата мы одолеем, — уверенно промолвил Ослаб. — Да векового ига не исторгнем. Третье поколение выросло в неволе. Она же хворь злобная, чуме подобна, летит по ветру. И ныне исходит не от татар, фрягов или прочих недругов — от нас самих. Разит не тело, прежде всего разум. Только невольники, ровно несмышлёные чада, теряют голову от малых побед, похваляются и в итоге терпят поражение. А потом плачут, проклиная судьбу. Вольные люди торжествуют молча и скорбно, ибо страдают от пролитой крови, своей и вражьей. Великое сражение станет началом исцеления. И три грядущих поколения родятся и возмужают, его памятуя. Только гордость за предков своих способна вытравить сию болезнь. А излечившись, станут вопрошать, рассуждать и спорить: мол, нужна ли была битва? Что принесла она, коли и победив супостата на ратном поле, мы продолжаем давать дань? И ярлыки просить на княжение?.. Исцелённые скоро забывают о своих болячках.
