Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду
Я совсем неплохо дралась. Даже Плотица и Славомир удовлетворённо ворчали, отбивая иные мои удары. Я потянулась к ножнам… Рукоять мгновенно вылетела из ладони. Варяг обезоружил меня одним движением, настолько быстрым, что я его почти не заметила. Он сказал:
— Пора тебе уже знать, не всякий дождётся, пока ты встанешь как следует. Подними.
Тогда страх мой пропал, я обиженно подумала: с иными людьми у меня разговор и будет иным, а кому верить, если не тебе, воеводе!.. Солнце мешало мне, волосы лезли в глаза. Я наклонилась к мечу, ощущая досадную негибкость всего тела, ещё как следует не проснувшегося… и плоский конец Спаты тотчас лёг между лопаток. Кажется, я вздрогнула, а кмети стали смеяться.
— Не всякому доверяй, — сказал вождь.
Я не подняла головы. Я плашмя кинулась наземь — быстрее, чем можно просто упасть, — и рванулась прочь ящерицей. Не только меня, кого хочешь можно перепугать, погладив мечом по спине. Однако меч — всё-таки не копьё, не больно проткнёшь, по крайней мере вдогон… а замахнуться по мне не успел бы даже Мстивой. Перекатившись, я сцапала оплетённый ремешками черен — и немедленно полоснула, метя по ногам. Этим приёмом стреноживают врага, если везёт. А не везёт — отгоняют на два-три шага, улучают время подняться… Мой меч уже летел, чертя над землёй серебряный полукруг, и тут вспыхнула внезапная и жуткая память о переломанных когда-то ногах воеводы!..
Удара нельзя вернуть с полпути, но рука отозвалась движением, направившим в землю клинок. Взвилась пыль, полетели мелкие камешки! Родились зазубрины на остром железе!.. Со стороны, надо думать, выглядело смешно. И, конечно же, это опять была глупость, которую я одна, слезливая девка, могла только выдумать: его пожалеть… Его Славомир один на один обидеть не мог. Он отскочил с лёгкостью лесного кота. Мы все прыгали туда-сюда через палки, держа их за два конца. Потом вместо палок брали мечи и снимали с них ножны. Добро! Я взвилась на ноги слитным движением, которому выучил Хаген, и воеводе не пришлось дожидаться. Страшная Спата блеснула перед глазами. Когда-то в лесу, после грозы, он лишь защищался, испытывая мою решимость, и в конце концов дал чуть-чуть себя оцарапать. Смех и страх даже вспомнить, как я наскакивала. Он ведь мог положить на травку рядком ещё семерых таких, как я, лопоухих. Это сколько должно было его окружить, чтобы хоть ранить!.. Нынче он мне давал гораздо меньше поблажки. Вся ловкость до капельки уходила на то, чтобы по движению глаз, по игре плеча распознать, какую погибель он замышлял… Распознать, увернуться, поймать, уйти, отвести…
— Возьми в левую руку, — сказал вождь. Я перекинула меч. Это очень красиво, когда разминают кости два опытных воина. Глядишь, как на танец.
Даже не хочется думать, что в танец может ввязаться государыня Смерть. Я не знаю, так ли смотрели на нас все остальные. Славомир говорил, бой мог длиться весь день до вечера, и бывало — падали люди и умирали уже не от ран, лишь от усталости. Вот и я так упаду.
Коленки дрожмя дрожали, когда наконец услыхала:
— Будет с тебя.
Я опустила меч. Рукавом начала стирать с лица пот… и Спата опять коснулась меня, и вождь повторил:
— Не всякому доверяй.
Я света невзвидела: да что ж это!.. Слезы брызнули из глаз от обиды. Он больше на меня не глядел. А что ему на меня глядеть. Убрал Спату в ножны, повернулся спиной, шагнул прочь… обернулся и бросил через плечо:
— А в спину не бей, не будет добра. Я осталась стоять с малиновыми ушами. Ведь мог искрошить меня Спатой, ну так и наставил бы синяков, загнал в воду по шею… ан нет, хоть бы раз пришлёпнул как следует. Предпочёл срамословить за то, чего я не сделала и делать не собиралась!..
Загоняв меня до полусмерти, сам он, по-моему, едва ли стал чаще дышать. Я с трудом дотащила ноги на дальнюю сторону островка. Разделась за камешком — рубаху, промоченную семью потами, хоть отжимай, — сполоснула её, распластала сушиться на ветерке. Потом пошла в воду сама. И кто-то другой немедля глупо хихикнул, представив, как вот сейчас разглядят в море лодку, корабль или ещё что-нибудь занятное, и все побегут по мосткам на лодью расхватывать вёсла, а я буду сражаться с мокрой рубахой, натягивая её на мокрую спину!
Ступая по скользким, обросшим тиной камням, я невольно посматривала на себя, на своё тело, отражённое в спокойной воде… Немного весёлого! Кости, обмотанные вкривь и вкось какими-то верёвками, жиловатые тёмные руки, шея, лицо… и живот, точно белая струганая Доска, пальцем ткни, палец сломаешь. Я, дура, ещё о чем-то мечтала. Думала нравиться. Вперёд поглядела бы, на что стала похожа. Девка, она кругленькая должна быть, как мытая репка. Мягонькая. Чтоб радость была обнять. И кожа чтобы как шёлк, как самая нежная замша… как мякиш, поутру выпеченный. Не корка позавчерашняя вроде моей. И чтобы родинка где-нибудь. И чтобы сквозь эту кожу в любой косточке мозг напросвет было видать…
Злая здешняя жизнь зубами обгрызла с меня что ни было девичьего, немного оставив, кроме косы. С самого начала весны моё тело всего дважды и вспомнило о своём естестве. Тело было умнее меня, оно знало: никогда не сожмут его неодолимые руки, которых совсем не захочется одолевать, ничьи губы не станут касаться шеи и плеч… не понадоблюсь никому, засохну — древо никчёмное, не наученное не то что плодоносить, даже цвести… если прежде не срубят…
Как я рассуждала зимой, мнила себя женщиной среди мужей, радовалась чему-то, боялась — станут неволить! Станут, как же, тут глянешь — перепугаешься! А пропади оно пропадом!..
Я выругалась коряво и зло, как ругались порой свирепые кмети. И бросилась в глубокую воду. Матери-Морю в колени, чтобы приголубило, смыло слезы со щёк. И поплыла резкими, сильными взмахами, пытаясь прогнать тоску. На следующее утро безжалостный воевода опять поставит меня перед собой. И когда я закушу губы, готовясь рубиться и принимать срам, скажет без всякого выражения: не закусывай губы, ударят по подбородку…
Мы просидели на острове полных три дня. Молодые ребята спали и баловались, ловили на каменной отмели судаков и жарили в углях, а внутренности выбрасывали в воду. Матёрые кмети косились: галдевшие птицы могли бы поистине насторожить кого-нибудь столь же опытного, как наш воевода. Однако не дело рыбьим кишкам валяться на сухом берегу. Как и человеку, рождённому на земле, лежать утопленником на речном дне. Кто этого не разумеет и оставляет гнить головы и пузыри, тот дождётся когда-нибудь, что кумжа и сиг не сумеют снова родиться, не станут даваться в руки ловцам… Да и поход у нас нынче был не столь нарочитый.
Что до меня — сколько помню, я либо рубилась с вождём на мечах, либо отлёживалась в безразличной, муторной полудрёме на плоском, нагретом солнышком камне у берега — благо лето светило нечастой ясной улыбкой. Плотица как-то подсел ко мне и долго молчал, а потом сказал вдруг, что воевода хвалил меня в разговоре. Я поблагодарила, но не поверила.
Некрас удивительно быстро окреп и гулял по островку. Ни за что не подумаешь, что умирал у нас на палубе всего трое суток назад, беспомощный и голый. Видно, таких, как он, ничто не берёт. Я радовалась, что он поднялся. Но радовалась вчуже, и никакие ниточки между нами мне более не казались. Я знала, что нрав в человеке таится, как пламя в кремне, первое впечатление лжёт, сам потом вспоминаешь и удивляешься. Но бывает и по-другому. Сунь палец в котёл — немедля поймёшь, вода студенцовая или варёное молоко.
Я забыла сказать, остров наш был от берега всего в полутора или двух верстах. Лёжа на своём камне, я хорошо видела через пролив матёрую сушу — ласковый песок, на котором нежились волны, и за ним сине-зелёные мохнатые сосны. Раз или два, тихими вечерами, мерещились даже дымки, поднимавшиеся в закатное небо. Был бы рядом Ярун, наверняка тоже бы возмечтал побывать на неведомом берегу, поглядеть, что хорошего, может, встретить людей…
На четвёртое утро, ещё прежде, чем поднялось раннее летнее солнышко, востроглазые парни увидели в море корабль, шедший с полудня. Помню, услышав об этом, я сразу подумала: стало быть, нынче мне не придется скакать взад и вперёд, уворачиваясь от Спаты. — но тотчас протрезвела и поняла, что сулило в действительности появление корабля, и меня затрясло, а воевода велел загасить костры и не разбредаться.
Чужая лодья осторожно кралась вдоль берега. Люди, стоявшие там у правила, побаивались открытого моря. Однако и берег внушал им не меньшее опасение особенно островки и устья заливов: того гляди, выскочат длинные корельские лодки, погонят корабль на острые камешки, на жёлтую песчаную мель… Ветрило судна было расправлено едва вполовину, тоже из осторожности: мало ли какого подвоха ждать от незнакомого дна…
— Что скажешь? — глянул вождь на щурившегося Плотицу. Кормщик хотел отвечать, но Некрас, стоявший поблизости, подал голос без спросу:
