Елизавета Дворецкая - Золотой сокол
— Молчать же надо! — бормотала она. — Отзовешься — ну, вот... Понесли! В дом ее!
Ошарашенный Пестряйка, просидевший все это время под крыльцом, открыл им дверь, а потом Дивина и его затащила внутрь.
Вскоре прибежали их мать и бабка: они тоже слышали за воротами будто бы голос Орача, пропавшего в лесу, но догадались, что их звали волхиды. У каждой в руках было по пучку полыни. Голося, она махали полынью над лежащей девочкой, Дивина уверяла их, что та очнется, но женщины причитали, как по мертвой.
— Пустите! — Зимобор взял из печки остывший уголек и начертил на лбу девочки резу Мир, призывающую силу светлых богов.
Каплюшка вздрогнула и села на лавке, недоуменно хлопая глазами. Она совсем ничего не помнила и не понимала, почему она не дома, а у Елаги, почему плачут мать и бабка, за что бранят ее и отчего так радуются.
Наконец две женщины с Каплюшкой и Пестряйкой отправились к себе домой. Проводив их, Зимобор выглянул за ворота: ему еще помнились наводнившие улицу серые фигуры, скользящие неслышно и легко, как листья на ветру.
— Пойдем-ка в дом! — Дивина прикоснулась к его плечу. — А то ведь они еще тут, затаились. Я их чую, гадов.
Зимобор обернулся и хотел ее обнять.
— И этот туда же! — вдруг сказал насмешливый голос где-то совсем рядом. — А ты и рада! Все равно уведу! Все равно мое будет! А, сокол залетный? Неужто не мила я тебе?
Зимобор и Дивина разом обернулись, но никого не увидели, А Зимобор узнал голос — тот самый, что однажды уже звучал возле него и умолял о любви, тот же страстный, немного хриплый, прерывающийся, словно бы от сильного волнения. Сегодня он казался насильственно веселым, как будто говорившая пытается смеяться, одолевая сердечную боль.
Дивина обернулась и спиной прижалась к Зимобору, словно заслоняя от чего-то.
— Опять ты! — с досадой сказал голос. — Опять ты, медвежье ушко[34], мешаешься! Одного увела у меня, а теперь я у тебя другого уведу! Я не я буду, если не уведу! Что молчишь? Боишься меня? Я теперь уж не та, что была! Теперь-то и я такие травы-коренья ведаю, такие слова-заговоры знаю, что не тебе со мной тягаться! Никогда я тебе не прощу моей жизни загубленной! Из-под земли приду, а тебе отомщу! Что твое было, все мое будет! Всю красу твою иссушу, все веселье твое отниму, всю душу твою выпью и снова живой стану! Не веселиться тебе больше, не плясать, парней не привораживать! Не белая березка, а горькая осинка подружкой твоей будет! Не видать тебе Гордени, калеки безногого! Съем я вас и на косточках покатаюся, поваляюся!
Пока голос говорил, оцепенение помалу оставило Зимобора. Он опять сунул руку за пазуху, вытащил венок и, подняв его к глазам, глянул сквозь него. Неужели он наконец-то увидит ту тварь, что уже не первый год мучает всех его подруг? Ведь и эта ночная гостья казалась вполне равнодушной к нему самому, а вот на Дивину была сильно обижена...
В трех шагах от них, возле тына, стояла девушка невысокого роста, еще довольно молодая, вот только шея у нее была вытянута — не вверх, а скорее вперед, так что ей приходилось прилагать усилие, чтобы держать голову прямо. На лице гостьи, прежде всего, привлекали взгляд густые черные брови. Темно-русые густые и длинные волосы ее были распущены и почти покрывали одежду — серую рубаху и волчью шкуру, наброшенную на плечи. Совсем черные в потемках огромные глаза смотрели на Дивину с тяжелым мстительным чувством, и на лице было выражение угрюмой, горькой гордости.
— Не будет вам теперь от меня покою ни днем, ни ночью! — с ненавистью говорила она. — Новые заломы на поле сделаю, и не будет вам урожаю ни единого зернышка! Вздумаете сторожить — всех сторожей насмерть перекусаю, ни одного живым не пущу! Вздумаете в лес пойти — всех заворожу, заморочу, никто назад не выйдет! Как вы мою жизнь загубили, так и я ваши загублю!
От нее исходили волны какой-то густой, темной и злобной силы и вместе с ними волны боли; Зимобор всем существом ощущал ее тоску, горькую обиду, жгучую жажду отомстить за свои страдания, мрачное сознание своей силы, но не радующее, а лишь напоминающее о той страшной цене, которую пришлось заплатить. Она внушала живым ужас и трепет, она стояла возле них, сильная и невидимая, недоступная им и навек оторванная от солнечного света, от домашнего тепла. И это она тоже не могла им простить, им, живым людям.
Зимобор сунул венок в руки Дивине, сказав только: «Смотри!» Дивина сразу его поняла и глянула на волхиду сквозь венок. И вскрикнула — и в ее коротком крике было сразу так много всего: отвращение, гнев и... изумление.
— Кри... — вдруг выдохнула Дивина, и Зимобор не понял, что она хотела сказать.
Но волхида поняла. Ее темные глаза сверкнули, зубы оскалились — она догадалась, что ее видят. Это было так страшно, что Зимобор снова схватился за меч и оттолкнул Дивину, которая стояла между ним и горбатой.
— Гр... гром Перунов на тебя — поди прочь, откуда пришла! — хрипло от ярости вскрикнула Дивина и сорвала с пояса огниво. — Вот тебе, гадина!
Быстро размахнувшись, она с силой швырнула огнивом в волхиду, но немного не попала, и огниво ударилось в бревно тына над самой головой нечисти. В темноте сверкнула яркая молния, посыпался сноп горячих желто-красных искр. Волхида дико вскрикнула, согнулась, прячась от молнии, и пропала, словно ушла в землю.
Дивина пошла к тому месту, где исчезла волхида. Зимобор негромко окликнул ее — ему казалось, что ходить туда вовсе не следует, — но она все-таки дошла до хлева, осмотрела черное пятно ожога, оставшееся на бревне, потом нагнулась и стала искать что-то внизу. Зимобор сообразил, что она ищет свое огниво, и подошел, чтобы помочь. Но Дивина уже подобрала огниво и пошла в дом.
В избе она села и закрыла лицо руками. На столе перед ней лежали огниво и венок — ничуть не измявшийся в превратностях этой ночи, такой же пышный, свежий и благоухающий.
— Кто бы подумать мог! — бормотала она, и в голосе ее слышалось отчаяние. — Кривуша! Кому бы на ум пришло! Матушка Макошь!
— Ты что, ее знаешь? — Зимобор сел напротив. — Эту, горбатую? Ее так зовут?
— Знаю... Да. Я... я тебе после расскажу. Иди к себе. — Дивина опустила руки, вид у нее был усталый. — Спать пора. Хватит уж на сегодня!
— Может, я лучше здесь, с тобой? Пока Елаги нет... — начал Зимобор и осекся, сообразив, что именно сейчас, пока зелейницы нет, ему вовсе не следует ночевать под одной крышей с ее дочерью. — Да я же не про то, я же...
— Постой! — Дивина перебила его. Ее взгляд был прикован к венку на столе. — Что это?
Зимобор молчал, не зная, что ответить. Дивина, разумеется, видела венки и понимала, что это за вещь. Как и понимала, что ландыши уже месяц как отцвели и взять такой свежий венок совершенно негде. Простому смертному, конечно.
