Лиланд Модезитт - Башни Заката
— Не бойся, с тобой все будет в порядке, — произносит она, положив одну руку на лоб раненого, а другой извлекая две какие-то тряпицы. Следующие ее слова снова обращены к безымянному:
— Носи одну из этих тряпиц на раненой ноге каждый день. Сегодня надень прямо на пластырь. Завтра вымоешь ногу и пластырь снимешь. Надевай только чистую! Стирай хорошенько и меняй каждый день, пока рана не заживет. А станет хуже — сразу ко мне. Надзирателям скажешь — я так велела. Они понимают: если ты загубишь ногу, то не сможешь работать вовсе.
Безымянный садится на табурет и наматывает тряпицу на раненую ногу, стараясь не сдвинуть пластырь. Потом, потянувшись за тяжелым сапогом, снова смотрит на целительницу. Похожа ли она на тень, которую он должен вспомнить?
Юноша в растерянности опускает глаза.
Едва заметно улыбнувшись, женщина отворачивается к бородачу на столе.
Безымянный медленно натягивает сапог. Целительница не смотрит в его сторону. Подняв пустую корзину, он направляется к горе дробленого гранита.
XXXVII
— На данный момент они чтят Равновесие лишь на словах, а Преданием и вовсе пренебрегают.
— А можно ли верить Преданию? — спрашивает целительница.
— Взгляни, как оборачиваются дела в Фэрхэвене. И в Сарроннине. А потом скажи мне сама.
— А как насчет Западного Оплота? — целительница поджимает губы.
— По мне, так маршал ничуть не лучше Высшего Мага. Как вообще Верлинн это выдержал… Он любил ее! — человек в черном качает головой. — Любил, хотя отправился туда лишь затем, чтобы исполнить свой долг. Его сын — подлинное чудо, и мы многим ему обязаны… — он пристально смотрит на целительницу. — Ты хочешь попробовать снять блокировку памяти? Но если они обнаружат твои усилия, это может обернуться катастрофой.
— Ничего они не обнаружат. Он повредил ногу, попал ко мне, а я запустила этот процесс. Возможно, с дальнейшим он справится и сам. А нет — я смогу помочь ему.
— Ты ведь не станешь использовать принуждение? — в голосе мужчины слышится крайнее отвращение.
— До такого я не дошла, Клеррис. Он умен, очень умен и продолжает бороться даже во власти Белой Тьмы. Он разговаривает, понимает речь, а это уже само по себе чудо. В другой раз им его не поймать.
— Если он вообще убежит.
Она опускает глаза:
— Для нас это не риск. Либо он убежит, либо они его погубят.
Некоторое время собеседники молчат, потом женщина встает.
— Постарайся сделать что сможешь с его ногой.
— Как раз это довольно просто… — она отмахивается и добавляет: — Белые служат только хаосу. Если не мы, то кто же послужит Равновесию?
Слова женщины продолжают звучать в голове Клерриса и после того, как он поднимается по ступенькам и принимается за лечение раздробленной ноги каторжника под бдительным присмотром дорожного стража.
XXXVIII
Рыжие волосы спутаны, щеки и лоб покрыты потом, но молодая женщина по-прежнему силится сфокусировать взгляд на зеркале.
На темной стене, обшитой дубовыми панелями, горят две масляные лампады. Их свет колеблется, когда Мегера вновь и вновь направляет свою мысль в глубины, скрытые за гладкой серебряной поверхностью.
— Будь ты проклята… проклята…
Ей удается протянуть тончайшую нить гладкой белизны до непроницаемой преграды, за которой клубятся и бурлят ветра. Она скалится в свирепой, болезненной улыбке и, исходя кровавым потом, направляет всю свою энергию вдоль этой зыбкой линии.
«Кран! Брень!»
Зеркало на массивном столе треснуло. Лампы на стене за ее спиной погасли.
Кровь вытекает из пореза на предплечье рыжеволосой, окрашивает шрамы, окружающие ее левое запястье. Голова женщины падает на руки. Дрожь сотрясает ее тело, смешивая кровь, слезы и осколки стекла.
— Будь проклят ты… Креслин… и ты… сестра… — шипит она.
Массивная дверь позади нее бесшумно распахивается. В освещенном дверном проеме появляется мужчина в зеленом с золотом одеянии, с рыжими, уже тронутыми сединой волосами.
Завидев поникшую женскую фигуру, осколки стекла и потухшие лампады, он открывает рот. Но, не вымолвив ни слова, осеняет себя охранительным знамением и отступает, закрыв дверь.
Женщину по-прежнему бьет дрожь.
XXXIX
Человек без имени ковыляет к жилому фургону. Правая его нога боса, в одной руке он несет сапог, а в другой выстиранную тряпицу. На ночного стража, следившего за ним от самого акведука, он не обращает внимания.
— Нечего шляться тут по ночам! — рычит тощий страж.
Как и дневные, ночные стражи вооружены мечами и дубинками, но вдобавок у них еще и кинжалы. Окруженные, как и мечи, ясно различимым для прихрамывающего юноши свечением.
— Целительница сказала…
— До темноты, серебряная твоя кочерыжка! Управляйся со стиркой до темноты! Правила для всех одни!
Каторжник ныряет в темноту барака и направляется к своему месту, не замедляя шага. Он различает предметы одинаково легко что днем, что ночью. Ночью даже легче — при ярком солнце ему приходится щуриться. И эта способность почему-то кажется ему важной. Что-то такое он должен был бы знать… Вновь и вновь пытается он понять себя, но все мысли проваливаются в бездонную пустоту, возникшую на месте воспоминаний.
«…стражи… пинки да ругань…»
«…ага, Дейтер, от злости они бесятся, от злости. На воле ведь оно как: тут и вино тебе, и женщины, и песни. А здесь… разве что камни им таскать не приходится, а веселья не больше, чем у нас. Вина здесь нет. Из всех женщин только другие стражи, а эти стервы хуже мужчин. Ну, а до песен… ты ведь знаешь, как относятся маги к песням…»
Безымянный ставит сапог на верхнюю койку, собираясь забраться туда сам. Одновременно он обдумывает услышанное. Нет женщин? А как насчет целительницы? И что это они говорят насчет песен?.. Кажется, он где-то слышал… Но вопросов юноша не задает, их у него слишком много.
Он ставит ногу на край нижнего лежака и тут же слышит:
— Поосторожней, ты, кочан серебряный!
— Прости.
Юноша взбирается на свой ярус, к самой дощатой крыше барака. Втискивается в узкое пространство, стягивает второй сапог и пытается заснуть. Мускулы его ноют, хоть и не так сильно, как поначалу. Боль в пятке тоже почти унялась. Но бесконечные перешептывания соседей по бараку отгоняют сон.
«…песня… песня…» — шелестит чей-то голос.
Юноша с серебряными волосами приникает к краю разворошенной койки и заглядывает вниз. Редрик, сидящий на нижней койке противоположного ряда, тихонько откашливается, сглатывает и косится в сторону открытого в ночь дверного проема.
— Песню! — настаивает немолодой мужчина с загорелым лысым черепом и узловатыми, как древесные корпи, ручищами.
