Оксана Панкеева - Дороги и сны
– Мазила!
– Он увернулся, – пожаловался Жак.
Кангрем примерился и, оттолкнувшись от стола, бросил неустойчивое тело к двери, где опять вцепился в косяк, чтобы не упасть. Вампир в очередной раз восстал из-под рассыпавшихся гвоздей и с фанатичным упорством вновь ринулся на эльфа. Понимал, гад, на ком тут все держится и кто для него опаснее всех…
Собрав в кулак последние силы, Кангрем прыгнул ему навстречу, обеими руками стиснув выставленный впереди себя кол, собственноручно вытесанный из тверской осинки. Затормозить на лету Митька не успел. Они рухнули рядом – налетевший с разгону на кол вампир и его обескровленная жертва.
В тот же миг раздражающий звон и прочие волшебные пакости прекратились, и Витька опять погрузился в блаженное небытие, сопровождаемый несуразной мыслью: «Ван Хелсинг, блин, нашелся…»
Кантор в который раз посмотрел на часы, как будто они неким чудесным образом могли ускорить ход времени и за прошедшие пару минут очередной бесконечный вечер вдруг закончился. Припомнил местные цифры, убедился, что еще по-прежнему нет и семи. Взглянул в окно, где в сереющих сумерках начинали зажигаться окна. Город, с первого взгляда потрясший его обилием громадных зданий и толпами людей на улицах, к вечеру превращался в нечто еще более невероятное. Когда уходило солнце, улицы наполнялись иным, волшебным светом. Горели фонари, светились бесчисленные окна, сияли и переливались вывески, словно весь город (или его часть, видимая из окна) становился одним огромным кварталом Пляшущих Огней.
Немного поколебавшись, Кантор все же решил, что день можно считать прошедшим, и направился в коридор, где вел свой собственный нехитрый календарь, отмечая черточками на стене прожитые дни. Внутренний голос номер один насмешливо вопрошал, когда товарищ успел приобрести эту «тюремную привычку» и как ему не стыдно малевать на чужих стенах. Голос номер два, не стесняясь в выражениях, обвинял в скудоумии и беспамятности, каковыми объяснял неспособность один раз выучить местный календарь и при необходимости сопоставлять с привычным. Кантор, не вдаваясь в дискуссии, посылал обоих. Первого – потому что неправ: старые бумажные обои, на которых ежедневно множились заветные черточки, были и до того исписаны вдоль и поперек. А второго – потому что прав и возразить было нечего.
Неторопливо, словно художник, делающий последний мазок на холсте, он провел семнадцатую черточку и задумчиво полюбовался своим творением. Семнадцать дней. Ладно, шестнадцать с половиной, но все же… Что, за это время никак нельзя было разыскать Толика? Он куда-то пропал, сквозь землю провалился, занят круглосуточно чем-то, кроме распития пива? Или все же стоит вспомнить летнюю авантюру дорогих товарищей, которые сговорились и обманом засунули Кантора ко двору Шеллара, чтобы оградить от опасностей войны? Ведь не мог папа об этом не знать. Напротив, логичнее всего предположить, что он не только знал, но и был идейным вдохновителем. Сын ведь единственный. Убьют еще, чего доброго. Опять же предсказания нехорошие… Мог папа опять наступить на те же грабли? Запросто! Хотя с другой стороны… Пять лет в Зеленых горах тоже нельзя просто так отбросить. Не вмешивался же папа все те годы, когда убийца Кантор регулярно рисковал своей шкурой. Конечно, Амарго за ним присматривал, но не до такой же степени, чтобы запереть в четырех стенах и оградить от всего на свете. Если папа и в самом деле нарочно «забыл» его в этом мире, видимо, есть какая-то более серьезная причина, чем просто желание уберечь. Он ведь тоже мужчина и прекрасно знает, что в прошлый раз Кантор на такое обращение очень и очень обиделся. Вряд ли он стал бы просто так… но если не просто так… если, допустим, опять кто-то предсказал или нагадал?.. Или, еще проще, если папа решил, что сынок все еще не в своем уме, готовый псих-смертник, нельзя его к серьезным делам допускать? Тоже мог. И уже так делал. Только в тот раз он закрыл часть памяти, а в этот – самого Кантора. И что делать? Попробовать папе присниться и спросить в лоб? Только знать бы, во сне точно так же нельзя лгать, как и в Лабиринте, или там все по-другому? Вот ведь недотепа, надо было у Саши спросить! Не додумался. А теперь либо жди, когда она вернется, либо ищи ее сон. Может, попросить Настю по телефону позвонить? Кстати, что-то она не появляется. Все никак смелости не наберется?
А если бы добрые люди не научили его пользоваться местными «деньгами» и не показали продуктовую лавку (сам Кантор нипочем бы не заподозрил ее в огромном двухэтажном здании) или если бы Настя об этом не знала, интересно, какой из страхов оказался бы сильнее? Страх перед диким варваром, который кидается с ножом на пылесосы и потрошит голубей на кухне, или опасение, что этот самый варвар помрет с голоду?
Из комнаты, неторопливо потягиваясь, вышла кошка. С истинно королевским достоинством рыжая нахалка прошествовала к холодильнику, уселась перед самой дверцей и требовательно зыркнула на непонятливого кормильца зеленым глазом. Дескать, ты что, не видишь, глупый варвар, – ее величество ужинать желают!
– А ты как думаешь? – вслух поинтересовался Кантор, обращаясь персонально к ней. – Когда Настя к нам наведается?
Кира гордо отвернулась, устремив немигающий взор на вожделенное хранилище еды. В разговорах с кошками есть одно существенное неудобство – они не отвечают. Но не будь рядом этой живой пушистой скотины с мудрым, все понимающим глазом, Кантор, наверное, давно рехнулся бы вторично. От тоски и одиночества. Забавно, как раз эта действительно реальная опасность, похоже, не входила в огромное количество страшных вещей, которых боялась Настя. А если бы она была в курсе, интересно – приходила бы хоть немного чаще или все же побоялась бы?..
Кантор так и не оценил «специальный кошачий корм», купленный в лавке, да и Кира отнеслась к нему с недоверием. Поэтому для ее величества покупалась самая дешевая рыба, которую киска молотила с костями, и молоко. Пока все это добро было укрыто в недрах холодильника, кошка вела себя достойно. Но стоило холодильник открыть, как достоинство мгновенно слетало с нее, как королевское воспитание с пьяного Элмара. Учуяв запах рыбы, начинала вставать на дыбы и орать дурным голосом, а взор утрачивал всякую осмысленность и наливался священным боевым безумием, как у обожравшегося грибов гнома.
– Лопай, – вздохнул Кантор, отпуская кусок, который, как правило, до пола долететь не успевал.
Кира, громко урча, занялась ужином, а сам хозяин уныло попялился на полки холодильника и захлопнул дверцу. Есть не хотелось. Хотелось напиться. Впрочем, так было с самого первого дня, но раньше достать спиртное не было никакой возможности и проблема снималась сама собой. Сейчас же, когда Кантор в любой момент мог дойти до магазина, бороться с малодушным желанием приходилось силой воли и жестокими моральными пинками.
