Алексей Молокин - Злое железо
Я наигрывал одну песенку за другой, чувствуя, как мне ненавязчиво помогает Люта. Я играл старинные шотландские баллады, я пел в меру своих возможностей песни Визбора и Высоцкого, не забывая объяснить публике, что их автор не я. Даже здесь, где, по всей видимости, никого из этих великих российских бардов никогда не существовало, я не мог присвоить их песни. Наверное, потому что я все-таки и в самом деле был настоящим бардом.
Наконец я устал и просто сидел себе, расслабляясь, мурлыча под нос давнюю свою песенку про Икара. Это был скорее речитатив, чем полноценная песня, но почему-то именно в тот момент она пришла мне в голову.
Я молча шел. Навстречу плыл
Весь мусор улицы вечерней,
И губы пышные цвели
На жестких проволочных стеблях.
Сверкали чьи-то лица лаком,
Под утро, знаю, слезет лак,
И сально всхлипывала слякоть,
Пытаясь заползти в башмак.
И сумрак от огней редел,
И мне казалось, кто-то шепчет,
Что кончился сезон надежд
И запоздал сезон свершений,
Что этот мир настолько прочен,
Что все равно в конце концов…
Но из обвисшей подворотни
Внезапно вспыхнуло лицо.
В осенней фонариной дрожи
Полузаметна белизна,
Но город бросил свет пригоршней,
Чтобы я мог его узнать.
Сквозь ливень заскорузлых листьев
Я взгляд знакомый отыскал,
Остановился и окликнул,
И имя выдохнул: – Икар!
Так, значит, вот куда упал ты,
Покинув жаркий звон небес,
Когда крыла у плеч распались…
Но все равно я рад тебе!
Быть может, мы с тобой, как прежде,
Скользнем в живую неба даль,
В его пронзительную нежность,
Какую им не увидать…
И снова солнце крылья спалит,
Земля швырнет нам в лица твердь,
Но, знаешь, все же стоит падать,
Чтоб так высоко залететь!
А на озябших тротуарах
Лишь накипь рыжих фонарей,
Замерзший дождь, да мы с Икаром
Табачным дымом губы греем.
Как будто соль в пивную кружку
В колодцы улиц снег пылит,
Под нашими ногами лужи
Хрустят, как новые рубли…
Прохожий мой неторопливый,
Ты нас, конечно, не узнал,
Молчи, мы знаем, воск для крыльев —
Неподходящий матерьял,
Что тает он, лишь солнцем тронет,
Что век наш трезвого трезвей…
Молчи. Иди своей дорогой,
А нас оставь идти своей.
Пропал в поземке мельтешащей,
Мы снова в улицах одни.
Икаров видят лишь летящих,
Не вспоминая остальных…
Но помните, живут веками,
Не выше ваших этажей,
Еще бескрылые Икары
Или бескрылые уже.[13]
Внезапно я заметил, что вокруг стало как-то странно тихо. Вообще рынок в средней полосе России – не самое шумное место, не то что где-нибудь в Махачкале. Здесь никто громко не торгуется, никто не навязывает свой товар, даже возмущаются и то не слишком громко. Так что обычно из человеческих голосов, шороха шагов, шума проезжающих неподалеку автомобилей создается некий звуковой фон, к которому опытный уличный музыкант легко приспосабливается и даже включает его в свою музыку. И вот этот фон как будто притушили.
– Эй, Авдей, – раздался рядом негромкий нагловатый басок. – А когда это ты подсуетился про нашего Икара песню накропать?
Молодой, бритый наголо парень, присев на корточки рядом, смотрел на меня выпуклыми серьезными глазами.
– Разве про вашего? – удивился я. – Это про Икара вообще, и, честно говоря, даже и не про Икара вовсе.
– Про кого же еще, – в свою очередь удивился браток. – Вон же он идет, наш Икар. Небось уже опохмелиться успел.
Сквозь рыночную толпу пробирался бомжеватого вида субъект, лет тридцати от роду, судя по всему, уже опохмеленный, но пока еще не очень пьяный. У субъекта была редкая рыжеватая бородка, спутанные волосы, клоунскими клоками торчащие из-под грязной синей бейсболки с надписью «Кипр», и напряженные, какие-то удивительно древние глаза. Я понял, что это и есть местный Икар, достопримечательность рынка, а может, и всего города Зарайска.
– Мы его не обижаем, и ты не обижай, – доверительно сообщил парень в кожанке. – Он вообще-то из бывших богунов, но, понимаешь, юродивый.
– Чокнутый? – спросил я.
– Не чокнутый, а юродивый, – терпеливо объяснил мне браток. – Это, знаешь ли, артист, совсем не одно и то же.
Я не стал выяснять разницу, потому что Икар-юродивый явно направлялся ко мне.
Подойдя, он, точь-в-точь как давешний браток, присел на корточки, некоторое время внимательно разглядывал меня, пару раз осторожно стукнул грязным пальцем по гитарной деке и прислушался. Потом встал, отступил на несколько шагов, медленно стащил с кудлатой головы бейсболку и, как мне показалось, поклонился, а может быть, просто кивнул.
Так же молча он подошел к слегка отстранившейся от него Люте, долго, с какой-то даже нежностью, смотрел на нее, протянул было руку к волосам, но опомнился, опять отступил и, повернувшись к рыночной публике, сказал испуганным голосом:
– Они пришли, чтобы спасти и уйти. Значит, случилось.
После чего швырнул свою кепку на землю и разразился настоящей речью.
Я не могу передать то, что он сказал, дословно. Не потому, что он употреблял какие-то неприличные слова, вовсе нет, просто его речь явно состояла не только из слов, здесь важны были интонации, жесты и еще какая-то странная магия безумия, которая заставила отягощенный собственными заботами рыночный люд замереть и слушать.
«…и выбрали вы богов из бывших человеков, и некоторые из них добры, а некоторые злы, потому что, получив статус богов и их силу, они в сути своей так и остались людьми, больными гордыней. И не чужды вашим выбранным богам ни человеческие слабости, ни месть, хотя Истинный Бог не мстит, а карает…
А теперь вы еще и попытались убить бога этого города Аава Кистеперого, не ведая, что бога убить нельзя, потому что этот ваш бог и так давно уже мертв и только ваша воля дала ему неестественное подобие жизни. И волей вашего бога пробудится от тяжелого земного сна неупокоенное, злое железо, все, которое только есть в вашей стране. И понесет оно в себе жестокие частицы душ ваших дедов и прадедов, убивавших друг друга, но так и не сумевших убить до конца, а посему будет оно убивать и калечить вас, осуществляя ваши же желания…
Жестока будет месть выбранного вами бога Аава Кистеперого, душегубцем он при жизни был, душегубцем остался и в новом бытие своем. Но успокоится он, отомстив, а злое железо будет разить и разить, направленное вашей же волей и вашим желанием в вас самих, и пока снова не уснет оно – не будет вам покоя…
А исправить содеянное, упокоить жаждущую ваших смертей сталь может только один Истинный Бог, слитый воедино из всех богов ваших, прошлых и настоящих, избранных и неизбранных. Единый Бог, который заставит вас поверить в себя…
