Константин Бояндин - Умереть впервые
Весьма нелестное чувство.
Однако слуги были не более чем привычным дополнением к замку, снят последний был за немалые деньги, так что каждый из новых жителей Нинцора (так звался и островок где-то на западе Архипелага, и сам замок) мог весьма вольно отзываться о прошлом, настоящем и будущем своего нового жилища.
Дверь за Рамдароном захлопнулась, и Таилег поспешил к камину — разжечь огонь. Звать слугу он не хотел: во-первых, не имел привычки, а во-вторых, многие их разговоры не предназначались для посторонних ушей.
— Как это можно, — приговаривал он, стуча зубами. — На улице тепло, а здесь такой зверский холод!
— Ты еще не бывал в здешних темницах, — охотно поддержал разговор археолог. — Я туда заглянул — вот уж поистине безнадежное место! Местами даже кости валяются в камерах. Не иначе, реклама для интересующихся…
— А что? Это здесь, на Юге, феодалы мало что значат. А на Севере еще очень даже много значат… и у них, наверное, темницы не пустуют… Может, гостил один такой недавно.
— Возможно. — Рамдарон придвинул к камину два массивных кресла и в одно из них уселся сам, подставив ноги постепенно разгорающемуся пламени. — Хочешь намек? В здешних подвалах полным-полно потайных дверей и каких-то загадочных щелей. Из некоторых при достаточном воображении можно услышать и стоны.
— Намек понял. — Таилег забрался в кресло и натянул плед по подбородок. Плед был тем самым. — И шагу туда не ступлю.
Рамдарон рассмеялся.
Долгое время они сидели, вдыхая с наслаждением смолистый дым и вслушиваясь в потрескивание. В дымоходе тихонько подвывал ветер.
— Где твой кот? — нарушил тишину Таилег спустя десяток минут.
— Даррилхоласс? Да вон он, лежит между нами.
Юноша повернулся и всмотрелся в пустое, темное и пыльное пространство между их креслами. Отблески пламени то освещали блестящий, отполированный паркет, то вновь оставляли его в тени. Спустя минуту-другую он различил слабо очерченный дрожащим воздухом силуэт чего-то длинного и мохнатого, лежащего к огню лапами.
Кот, похоже, спал.
— Я, кажется, скоро научусь находить его, — произнес Таилег, принимая прежнюю позу. — Как это ему удается, быть почти невидимым?
— Я пытался это выяснить, — пожал плечами археолог. — Считается, что мозаичные коты обладают псионическим даром и «глушат» восприятие у всех, кто рядом.
Таилег извлек ромб, подаренный ему неизвестным в маске, и поднес поближе к коту. Свечение ромба не изменилось.
— Неправда, — произнес Таилег с удовлетворением. — Псионика тут ни при чем.
— Да я знаю, что ни при чем. Пытался как-то раз записывать его на килиан. Ничего не вышло. Местами только глаза и получились… и то, когда он на меня смотрел.
— Чем же он тут питается? Что-то я не помню, чтобы ты его кормил.
— Странные вопросы, юноша. В двух шагах от замка начинается лес. Мозаичные коты, кстати, раньше водились почти повсеместно. Так сказать, были хозяевами животного мира.
— А потом?
— А потом пришли люди.
Таилег промолчал. В последнее время свет клином сходился на людях. Куда ни брось, во всем были виноваты люди.
— Ладно, не заводись, — Рамдарон привстал и бросил в огонь еще одно полено. — Тебя так вырастили — в убеждении, что Человек всегда отличается от окружающего мира в лучшую сторону. Вот тебе и обидно.
— А тебе не обидно? Послушаешь Кинисс или еще кого из их команды: «люди разрушили природу, люди истребили животных, люди то, люди се…»
— Ну и что? Так ведь оно и есть.
— Странно слышать это от человека.
— Таилег, — Рамдарон повернулся к нему лицом, продолжая улыбаться, — когда-то я стал археологом, чтобы показать: люди во все времена были лучше всех. Могущественнее всех. Культурнее всех. Я этим занимался более тридцати лет, так что кое-что могу позволить себе утверждать.
— И что же?
— И ничего. Через десять лет я понял, что люди — лишь пылинка на лице Ралиона. Мелочь. Жемчужина, конечно, но лишь одна из большого узора. Мне было очень обидно. Я даже заподозрил, что другие расы в отместку уничтожали все доказательства человеческого превосходства. В отместку.
Наступило молчание.
— А потом я понял, что мы всего лишь занимаем свое место. Которое нам уступили — кто с боями, кто по доброй воле. Можно считать это страхом перед людьми. А можно — выражением доброй воли. Кому как нравится.
— Так что же, мы хуже всех?
— Таилег, тебе пора бы перестать делить мир на белое и черное.
— И все же? Ты сам-то что думаешь?
— Я? — Рамдарон протянул руку и налил легкого яблочного вина им обоим. Подумал, добавил в оба бокала щепотку каких-то пряностей и капельку лимонного сока. — На, попробуй. Я вообще еще не умею думать.
— Шутишь?
— И не думал. — Рамдарон усмехнулся, — Прости, проговорился. Думать, юноша, надо уметь. А чтобы уметь, надо учиться. У нас на островах учиться было негде. Я вообще был сыном сапожника, и мне думать не полагалось по определению.
— Сыном сапожника. — Что-то мелькнуло в сознании Таилега, но не оформилось в мысль.
— Да… Так что думать, приятель, порой приходиться учиться через унижение. Для меня осознать, что моя раса вовсе не венец творения, было большим унижением. Да и остается им, по большому счету. Тебе, правда, довелось немало пережить, так что и думать пора уже.
— И все же? Рамдарон? Скажи откровенно — по твоему мнению, мы лучше всех или хуже всех?
— Мы нужнее всех. — Рамдарон одним глотком осушил свой бокал и содрогнулся. — Ух как продирает… Мы нужнее всех, Таилег. Иначе ни одна раса не стерпела бы нашего существования после всего того, что мы сделали с нашим миром. А почему мы нужнее всех — этого я пока не понял.
— Нужнее всех, — повторил Таилег, встал с кресла и подошел к окну.
Свинцово-серое небо на востоке приобрело чуть розовый оттенок и заметно посветлело.
Начинался последний день осени.
Прогулка по островку приносила Таилегу заметное облегчение. Ему самому было странно: стоило отказаться выполнять чьи бы то ни было «особые поручения», как даже странные и могущественные Наблюдатели оставили его в покое. Этот островок, рекомендованный ими как «самое безопасное место», конечно, можно было рассматривать как ссылку…
Но никаких трюков, уговоров, воззваний к чувству долга…
Черная мгла, что выжигала в нем тягу к жизни еще две недели назад, ушла в прошлое. Осталась лишь усталость… она тянулась и тянулась. И человеческое общество. Таилег по-прежнему не мог находиться в нем.
В обществе нелюдей он ощущал себя лучше. Сам он никому в этом не признавался. Кроме самого себя. Внутренний голос, некогда заносчивый и всезнающий, стал появляться лишь изредка и стал на удивление сговорчивым. Например, он не протестовал против одиночества.
