Мэри Филлипс - Игры богов
Пока она размышляла, что делать дальше, до ее лодыжки дотронулось нечто холодное и влажное. Ошибки быть не могло: она действительно что-то почувствовала — как будто ей вернули тело. Элис резко обернулась и увидела рядом с собой чудовище — огромное существо, несколько похожее на собаку. Однако у этого создания было аж три морды, покрытые какой-то слизью. Одна из морд обнюхивала ее, как будто решала, годится ли она в пищу. Хвостом этой «собаке» служила извивающаяся змея. Во внешности существа было нечто материальное, контрастирующее с его фантастическим видом, а то, что ему удалось вызвать какие-то ощущения даже в призрачной ноге Элис, подсказало девушке, что собака состоит не из воздуха — она реальна, то есть обладает плотью, формой и запахом. Если бы собака захотела, она запросто проглотила бы Элис — чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на любую из ее морд. Элис ощутила животный страх, то есть ее разум сказал ей, что она испытывает страх и что часть ее, соприкасающаяся с собакоподобной тварью, ощущает нечто вроде возбуждения. Остальная же ее часть, как и раньше, была мертва. Глядя на представшего перед ней монстра, Элис осознала, что она точно не в раю: это мог быть только ад. Да и почему она, одна из всех этих людей, должна была попасть в рай? Девушка попыталась примириться со своей судьбой и стала дожидаться, пока собака съест ее душу.
Но за ее спиной из ворот станции уже выливался поток умерших, медленно растекаясь по улице подобно лужице масла. Разом утратив к Элис всякий интерес, существо двинулось навстречу этому потоку. Три морды стали по очереди обнюхивать новоприбывших. Элис испытала нечто вроде облегчения: собака пощадила ее. Но ведь она была по-прежнему мертва! И, по всей видимости, оказалась в аду. Оставалось лишь одно: попробовать устроиться здесь получше.
Элис наугад выбрала одну из улиц и пошла по ней.
25
Нил осознавал, что время течет, как и раньше, но в его жизни ничего не менялось. Время раскололось на две части: до и после. «До» казалось таким правильным, но оно быстро закончилось, и наступило «после». У этого времени было начало, но не было ни конца, ни характера — мрачное настоящее без будущего и без надежды. Он застрял в отвратительном «сейчас», навечно отделившем его от жестокого, непреклонного прошлого — прошлого, на которое он мог только смотреть (часто против своей воли), но которого не мог коснуться.
У Нила не было сил на ярость, и все же он злился вялой, бессильной злобой. Он подолгу сидел в разных уголках своей квартиры — в коридоре, на лестнице… Ему не хотелось находиться ни в одной из комнат, и вместо того чтобы смотреть перед собой, он все время глядел в пол. Иногда он переводил взгляд на какие-нибудь закутки — на нижнюю полку буфета или на пространство между унитазом и ванной — и представлял себе, как он забирается туда, поджимает ноги, подобно крошечному зверьку, и прячется от всего света. Он знал, что никогда не выйдет во внешний мир.
Почти все время в его квартире царило молчание, и лишь иногда он пытался попробовать на вкус некоторые слова — например, «умерла» или «Элис».
А еще он занимался самобичеванием. Он изводил себя мыслями обо всех утраченных возможностях, о том, что Элис не успела сделать, и о том, чему не суждено было сбыться. Он даже не признался ей в своих чувствах.
Он терзал себя мыслью о том, что в смерти Элис виноват только он. Это он предложил ей пойти на ту роковую прогулку. И именно он посоветовал ей уйти из агентства и работать самостоятельно. Если бы не он, Элис никогда бы не устроилась на работу в тот дом, не была бы так расстроена в ту ночь и не пришла бы к нему домой. А еще он был виноват в том, что она потеряла работу: если бы не он, Элис никогда не пошла бы на съемки той чертовой программы Аполлона.
Аполлон… Это слово было дополнительной пыткой для израненной души Нила. Он постоянно представлял себе, как Аполлон и Элис целуются — и кто знает, чем еще они занимались. Нил изводил себя догадками о том, что же Элис не успела ему рассказать. В одну секунду ему до дрожи хотелось это знать, но уже в следующий момент он все отдал бы за то, чтобы никогда не узнать, что же все-таки произошло тогда. Разумом он, конечно, понимал, что никогда ничего не узнает. Но если бы можно было вернуть все назад, оживить Элис, он не стал бы ни о чем спрашивать. Он безропотно отказался бы от девушки, отдал бы ее Аполлону — лишь бы она была счастлива. Лишь бы она была…
Закончив изводить себя своими промахами и ошибками, он начинал мучить себя воспоминаниями о хорошем — о том, каким прекрасным человеком была Элис, об их замечательных, исполненных радости встречах, об их чудесных отношениях. И если вдруг ему становилось немного лучше, он тут же с новой силой начинал терзать себя — ему не хотелось чувствовать себя лучше, ведь это означало бы, что он пережил утрату.
Иногда он ложился на свою кровать — исключительно ради запаха Элис, который, как ему казалось, все еще сохранялся в простынях. Или брал ее пальто и зарывался в него лицом — как он когда-то хотел поступить с тем свитером, который уже никогда больше не увидит. Он с большим трудом улавливал запах Элис — она не пользовалась парфюмерией, и мыло ее, похоже, тоже было без запаха. Но ему хватало и знания того, что все эти вещи касались ее кожи.
Нилу казалось странным, что он по-прежнему был вынужден делать то же, что и всегда: есть, спать, ходить в туалет. Ему приходилось все это делать, но никакого распорядка в его существовании не было и близко. Иногда он весь день спал на диване, а потом всю ночь проводил, сидя на полу в кухне — прислонившись спиной к мойке. Должно быть, в какой-то момент он позвонил на работу и сказал, что не придет, но память об этом напрочь выветрилась из его головы.
Вероятно, Элис где-то похоронили, но его никто не пригласил на похороны. И он не пошел.
Время от времени в квартире начинал трезвонить телефон: это звонили приятели Нила, встревоженные его исчезновением. Он односложно отвечал на их вопросы и при первой же возможности заканчивал разговор. Иногда звонили журналисты, интересовавшиеся случаем смерти от молнии, свидетелем которой он стал, но от них он отделывался совсем быстро. В последнее время он вообще перестал поднимать трубку.
Ел он очень мало — лишь когда голод становится нестерпимым и начинал отвлекать его от мыслей об Элис, он шел к холодильнику и вскрывал какой-нибудь пакет или консервную банку. Он ел прямо из пакетов, а потому ему не приходилось пачкать тарелки. Но постепенно запасы еды подошли к концу. Это привело его в дикую ярость. В поисках чего-нибудь съестного он раскрыл все шкафы, но нашел лишь соль и банку белковой пасты «Мармит». Холодильник был пуст. Нил пнул его ногой, вернулся к кухонному шкафу, достал банку с «Мармитом» и бросил ее о стену. Банка отскочила от стены, оставив на ней след, и упала на пол, но так и не разбилась. Нил поднял ее и изо всех сил еще раз швырнул в стену, однако результат был тем же. Тогда он пнул банку ногой, она полетела в противоположный угол кухни и наконец раскололась. Нил с колотящимся сердцем опустился на табурет.
