Игорь Федорцов - Камень, брошенный богом
Ей едва хватило самообладания не расхохотаться.
Делать нечего, осторожно взошел на первую ступеньку. Слуги бегущей волной согнулись в низком поклоне. Подгоняемый брезгливостью, я стремительно зашагал вверх, едва сдерживаясь не запрыгать через ступеньки. Где то на первой трети я вспомнил о Маршалси и барде. Чуть приостановился оглянуться назад. Слуга, стоявший пообок, в ужасе рухнул на колени, лепеча невнятное:
— Помилуйте, сеньор граф!
Гонзаго, гад ты конченый, — рассердился я на двойника.
Попятившись, (слуга норовил облобызать господские пряжки на сапогах), я перешел на ступень выше. Дородная бабка, на первый взгляд стряпуха, тяжело, покряхтывая, подминая необъятные телеса, уткнулась ниц. И опять та же песня:
— Смилуйтесь, сеньор граф!
Хер с ним, с Маршалси, не пропадет, — озлился я и помчался наверх.
— Граф, подождите меня! — позвала Бона.
Вот сучара! — искренне возмутился я заведенными у Гонзаго порядками. Мне, бывшему герою такой прием не льстил. И не будь у меня за плечами опыта общения с жителями одной знойной страны, кою мы пинками направляли в светлое будущее, я бы немедленно провозгласил равенство сословий и братство людей. Но, мы люди ученые. Из насильственного равенства получится холуйство, а из братства — блядство хлеще прежнего. Еще одна причина отложить революцию и братание сословий не легитимность моих прав командовать. Конечно, сеньора Бона, сгорая от нетерпения получить в метрики штамп с фамилией Гонзаго, могла прохлопать различия в повадках и характере прежнего и нынешнего графа. Но что скажут на эти безобразия жены и папаши? Вариант о повинной голове, которую меч не сечёт, я рассматривал как самый последний.
— Подождите, граф! — канючила позади Бона, не особо торопясь подниматься за мной. Ей слуги кланялись еще ниже, чем мне. Какой-то прихлебай исхитрился поцеловать подол её платья. Она отнеслась к поступку как к должному. Пару раз Бона останавливалась и коротко разговаривала. Внемлющие ей бледнели лицом, покрывались красными пятнами и быстрее ветра отправлялись исполнять порученное. Последний раз она задержалась в пяти ступенях от меня. Лысеющий сморчок с обезьяньими лапищами, что то пролепетал, от чего у Боны появилась строгая морщинка на лбу.
— Вы так спешите? — с наигранным удивлением обратилась она ко мне. — Я даже запыхалась. За вами не угнаться!
Существуй способ превратить издевательскую улыбку сеньоры в токсическое вещество без вкуса, запаха и цвета, отравители всего мира отваливали бы по тонне золотом за грамм отравы.
Ну, ученик Станиславского! Изобрази что-нибудь этой стервозе! Не стой как новобранец, обосравшийся от взрыва учебной гранаты! — призвал я к мобилизации талантов.
Мой ответный улыбон сеньоре Боне побил все рекорды наглости.
— Тороплюсь снести голову твоему Хедерлейну. Прямо на пороге дома. Это не слишком тебя огорчит?
Теперь пришла очередь Боны хлопать в растерянности глазами. По внезапной бледности согнавший нежный румянец с её щечек, предположил, граф иногда так и поступал.
А я коварный! Я, Бармалей!* Не позволяя открыть сеньоре рта, зацепил за локоток и буквально прибуксировал к входным дверям.
Без задержек, инкрустированные янтарем и яшмой створины портала родного дома распахнулись передо мной.
Оттачивая актерское мастерство, я недовольно нахмурил брови и глянул на приставленного к дверям слугу. Его сытая морда мне не глянулась. Импозантного лакея шатнуло в обморочном скисании.
Или грудь в крестах или голова в кустах! — приободрился я и, не растрачивая запала, ворвался в вестибюль. Точно с таким же чувством прыгаешь первый раз с парашютом. Ссать хочется не утерпеть!
— Лех! Лех! — пыталась что-то запоздало сказать Бона, виснув на моей руке штормовым якорем. Растерянность как видно у нее закончился.
По-шкиперски широко расставив ноги и возложив свободную руку на эфес меча, я оглядел зал и встречающих меня.
Вестибюль выдержан в духе переизбытка денежных средств, догадываюсь — папиных. Мраморные скульптуры, дорогие вазы на подставках, инкрустированные панно, картины в благородной тяжести рам, скамьи драпированные парчой и шелком в жемчужном шитье, золото ручек, подставочек, бра[36] и вороненый блеск музейных лат. Над головой центнера три хрусталя люстр. На полу длинноворсные ковры спокойных тонов и расцветок.
Здесь и произойдет убиение безвинного, — осторожился я. Из пяти пар глаз непременно найдется одна пара поглазастей.
Ближайшим ко мне стоял образцово подтянутый лихой усач. Весь в красном, словно вымазанный томатной пастой, с бирюзовым капитанским орлом на плече, в шикарной, явно не по чину, портупеи с брильянтовыми бирюльками. Надраенные сапоги воина весело сияли и попахивали старой козлятиной.
Усач по-военному сдержано склонил седую голову.
— Граф, рад видеть вас в полном здравии!
Так я ему и поверил! Рад! Не больше чем сапер, проглядевший мину. Он был бы рад, внеси меня в дом под музыку, в дереве, в цветах и со свечкой на пузе.
Ох, мне бы только день простоять, да ночь продержаться, — попросил я у Матушки Судьбы. Впрочем, не сильно надеясь, на ее отзывчивость.
— Мы встретились с графом Лехандро на мосту через Адахо, — выступила вперед с пояснением Бона. На самом деле тактично мешала, на случай если я не шутил с рубкой хедерлейновской головы. — Он, как раз возвращался.
Пришлось убрать руку с оружия. А то при панике запросто можно освежевать капитана-пораженца одним ударом.
За Хедерлейном, я не сомневался это он, пряталась круглолицая толстушка в платье горчичного цвета с весьма не скромным декольте. За ними, шагах в пяти, стояли: миловидная особа в строгом черном бархатном робе, опиравшаяся на руку очень на нее похожего кавалера и статная брюнетка, не ведущая меры в украшениях.
— С возвращением, сеньор Лехандро, — мурлыкнула мне толстушка из-за спины капитана и скромно потупила взор долу.
Её слова я оставил без внимания, с замиранием ожидая реакции остальных персонажей встречин. На случай провала моей нечаянной авантюры даже заготовил спич в свое оправдание. Вот только стал бы кто его слушать? Боюсь, нет!
— Что же вы, граф! — подтолкнула меня Бона в спину. — Поприветствуйте супругу!
Доброжелательница! Еще одну такую и сам в петлю залезешь! Но делать нечего…
На счет три! — скомандовал я и на негнущихся ногах поплелся к парочке сеньора-кавалер. Честное слово в инвалидной коляске и то быстрее бы доехал!
Чем ближе я подходил, тем заметнее сеньора в черном менялась в лице. Легкий румянец волнения уступил место болезненной бледности. Кидаться на шею мужу Валери Гонзаго и не думала. Мадам Гонзаго была несчастлива видеть возвратившегося супруга. Понятно шурин Альвар тоже.
