Максим Далин - Тракт. Дивье дитя
– Ты себе помоги. А я, может, послушаю, как ты песни играешь – ежели случай выйдет. Песельник… Мамынька-то говорила, бывало – у кого душа песней увита, у того жизнь слезами улита.
– Не про тебя ли?
– Ну полно, – Фиска вдруг снова смутилась, будто в один миг устала от собственной смелости, снова целиком ушла в платок, в грубую серую шерсть. – Чай, идти надо мне. На одну минуточку у свекрови за солью к Марье выпросилась – вот она соль-то, – за пазухой обнаружилась горсточка соли, завернутая в тряпицу. – Идти надо, а то Антонида осерчает. Бог даст, поговорим еще.
Выдернула руку из Егоровых пальцев, порывисто вздохнула и быстро пошла прочь. Егорка стоял на тракте, смотрел ей вслед и думал. У него уже надежно вылетело из головы все, чего Фиска велела опасаться – зато осталась неизбывная горечь за нее саму и ее судьбу. Как это сразу понятно – стоило ей заговорить, и все понятно, будто она родня мне… Но что я могу сделать, ну что?! Ну что мог сделать для мамы мой отец? Открыться? В лес позвать? Как? Что она скажет, выросшая среди людей, в силках жестоких запретов, под кулаком да под ярмом, в чужой для Егора вере? Это не Симка – полулешачок, который душой чует. Это… чужая жена. А ты для нее – бес.
И Егорка в сердцах стукнул кулаком по заиндевелой подвернувшейся изгороди.
Как это может быть – человек вместо чужой вещи?! А помощь – как кража!
Лес Егорку встретил ласково, усмирил метелицу, уложил ветер. Лес был прекрасен, как серебряный чертог Государя; под белесым, быстро темнеющим небом, как тихая вода, стоял сонный покой. Егоркина душа тут же настроилась лесу в унисон – ушла боль, ушли тревоги, все внутри стало чистым и светлым, как этот снег… Егорка шел, не торопясь, слушая лесную тишину, ощущая медленное, зимнее биение сердца мира. Он приготовился идти долго, но нашел, что искал, уже у рубежа.
Николка в снежно-белом полушубке, простоволосый с белесыми волосами в инее, стоял, прислоняясь спиной к сосновому стволу и гладил сидящего у него на руках соболя. Соболь ластился, тыкался в пальцы гладенькой умной головкой с полукружьями аккуратных ушек и черными бусинами глаз – отвлек Николку от караула, тот и не заметил, как Егор подошел.
– Привет, страж, – сказал, отодвигая ветку. – Отвел душу?
Николка ухмыльнулся, отпустил соболя в снег, протянул руку.
– Привет, Егорка. Слыхал, как ладно вышло – чай, и у охотника не получилось бы лучше. Сердце у него, у гада, от обжорства да от водки вовсе оказалось гнилое – и моей стрелы хватило. Погодь, Егорушка, я еще у второго найду больное место… Жаль только, что купчина, пес, здоров, как лось – стрелы мои слабоваты для него, так, оцарапаю только…
– Что, убивец, жизнь оборвал да радуешься?
– А нешто мне рыдать об нем? Сам ведаешь…
Егорка вздохнул, погладил замерзший шершавый ствол.
– Да ведаю, ведаю. Что уж…
Николка ухмыльнулся еще шире.
– Браниться, что ли, пришел?
– Да нет, полно. Мне Марфуша все пересказала. Тихон отцу другом был. Если уж об ком рыдать…
– Пошли за ворота, погреешься – вон, гляжу, окоченел весь, – Николка потащил с запястья лестовку из рябиновых ягод. – Я дорогу-то закрыл, так открою тебе.
– Нет, не пойду. Я ж по делу. Волки – как?
– Да брось, как волки – хорошо волки. Новый вожак стаю от Бродов на Мокреть увел, там дневать залегли – нового пастуха ждут. Чай, полнолуние… Смелый мужик.
– Видал ты его?
– Да. По душе мне. Зверь, слышь, внутри силен да не злобен. Редко такое попадается.
Егор кивнул.
– Славно, что и ты так видишь. Я просить пришел – ты уж встреть его, проводи, пригляди чуток… все ж впервой ему шкуру-то менять. Он мужик, точно, смелый, но, будто, простоватый, так что…
– Да об чем и толковать! Гляну.
– Славно. Пойду я.
Николка поправил за плечами колчан, окинул Егора взглядом – оценил его заминку, оценил усталый вид, осунувшееся лицо, тени под глазами. Отстегнул флягу.
– Негоже без продыху в деревне этой ошиваться. Эвон, люди-то, не хуже мертвяков бродячих кровь из тебя пьют. Если уж идти к костру не хочешь, хоть квасу Марфушкиного хлебни.
Егорка взял флягу, благодарно улыбнулся. Отвернул крышку – запахло ушедшим летом, морошкой, земляникой, свежим хлебом и семью тайными травами. Лучше Марфы никто из окрестных лешачек кваса не настаивал – на вкус он был как июльское утро.
– Летний? – спросил Егорка, с некоторым сожалением возвращая фляжку.
– Третьегодничный. Зимний-то новый она еще и не ставила, а настоянный не открывала. Да, я чай, летний-то зимой куда как лучше. Душу согревает.
– Спасибо тебе, – сказал Егорка прочувствованно. – Утешил ты меня. Половину забот с души смыл.
– А по тебе видать, что не более четверти…
– Ладно уж хаять-то меня! Никак уж я совсем немощный?
Николка рассмеялся. Сорока весело чокнула на ветке, склонив голову с блестящим лукавым глазком. Егор улыбнулся, кивнул на прощанье.
– Передай Марфуше, что я, мол, благодарил да сильно жалел, что прийти не могу. У дивьего люда нынче вроде как отдых, а у меня в деревне – самая маята. Да и ждет меня Симка… лешаков сын. И так отпустить не хотел.
Николка понимающе мотнул головой. Егор, по-прежнему не торопясь, пошел прочь. И чем дальше оставался лесной рубеж, чем ближе становилась Прогонная, тем тяжелее делалось идти. Лес звал, манил к себе, невозможно хотелось все бросить и бежать туда, назад, за рябиновые врата, к лешакам, не знающим человечьих дрязг, в чистый мир, полный гармонии…
Но незримых нитей, привязавших Егоркину душу к деревне, становилось все больше и больше. Симка, Лаврентий – а теперь еще и Анфиса… Не бросишь же их… на произвол Большой Охоты…
Он вернулся в деревню как раз вовремя. Тут, по крайней мере, двоим беззащитным существам требовалась немедленная подмога. И это было так заметно, что помогать принялись другие, не имеющие отношения к дивьему люду – так, по необычной для Прогонной доброте душевной.
Когда Егорка появился в конце длинного порядка, драма уже разгорелась не на шутку.
Симка стоял, прижавшись спиной к забору, бледный, по лицу размазана кровь, на скуле – синяк, но лицо выражает отчаянную решимость. В озябших до синевы руках – большой встрепанный комок глянцево-черных перьев. Ворона, что ли?
Напротив Симки, в тех позах, какие принимают перед сражением кулачные бойцы, друг против друга – два парнишки его лет, окруженные полудюжиной зрителей, деревенских ребят всякого возраста и вида.
– Ты, Наумка, чего выкатился? – сердито говорил плотный и белокурый, с розовыми щеками, подросток в шубейке со сборками и новых валенках. – Мы ж уговорились – стоять за друга, а ты…
