Андрей Сердюк - Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина
— Звездит, чую жопой. Сдаётся мне, что больше у них с собой капустяры. Короче, удвой-ка ты это дело. Пусть напрягутся.
— Зря ты это затеял, Шоно, её богу, зря, — вздохнул Виктор. — Я же хотел по мирному, хотел, чтобы без крови мы разошлись.
— А всё и так будет тип-топ, чики-пики, и без крови, — самонадеянно заверил его Шоно. — Если, конечно, дёргаться не станете. Вот увидишь.
— А я и так уже всё вижу, — признался Виктор. — И знаешь, что я вижу?
— Ну?
— Мне это не очень приятно говорить, но ты…
— Чего я? — сверкнул своими серыми зенками Шоно.
— Не сегодня-завтра ты умрёшь, Шоно, — выдохнул Виктор. — Извини….
— Шутишь? — конечно, не поверил такой глупости Шоно, но было видно, что насторожился, — глаза выдали.
— Разве с такими делами шутят? — изобразил Виктор удивление на лице.
— Гонишь ты всё?
— Ты, Шоно, давно в зеркало смотрелся?
— Вчера брился.
— Ты что разве не видишь, — у тебя же лицо обречённого человека.
— У меня?
— У тебя, Шоно. И мне жаль тебя.
— Тебе меня жаль?
— Да, жаль. Ты, в общем-то, в глубине души неплохой мужик. Правда, в очень глубокой глубине. Тебе бы… Ну ладно… А потом, разве ты виноват, что однажды майским вечером тот ласковый дядечка затащил тебя, наивного и доверчивого пятиклассника, к себе домой. Нет, конечно, не виноват. Что он тебе, кстати, пообещал?
— Модель фрегата, — как загипнотизированный, пробормотал Шоно и впал на пяток секунд в полнейшую прострацию, но усилием воли сумел стряхнуть наваждение и спросил у Виктора хмуро: — Откуда узнал?
— Изучал проблему, — пояснил Виктор. — Таким как ты уродом может стать либо тот, кого в детстве нянечка на кафельный пол роняла, — черепно-мозговая травма там и всё тому сопутствующее. Да. Либо тот, кто свою нежную попку вкрадчивому и ласковому извращенцу добровольно в аренду сдавал. За мишку на севере. Шрамов на твоей голове я не вижу. Значит, второе.
— Мякиш, отруби ты его, — не выдержал такой наглости Шоно. — Чего он там у тебя рас*censored*елся не по делу.
И Мякиш без замаха, резким движением, как будто давно ждал такой команды, послушно обрушил приклад на беззащитный затылок Виктора.
Облака качнулись. Понеслись назад. В бездну окунулись синие глаза. У-у-у-у-у, — на на-на на-на на на-на-на-на.
И сквозь угасающее сознание пронеслось из пункта П в пункт Ц: «Господи, как это слабое и дрожащее небо может выдержать на себе такое невероятное количество птиц».
Успел подумать. Успел. Чего там, — наносекунды. Успел. И подумать успел. И увидеть успел. Увидеть, как и сам Шоно, стоящий на крыльце дома, и дом, на крыльце которого он стоял, и старый кедр, что рос у крыльца дома, на крыльце которого стоял Шоно, начали заваливаться куда-то назад.
Завалились ли они окончательно, вот этого уже Виктор не увидел, — всё вокруг него для него на тысячу веков и три года зачем-то погрузилось в темень.
И всё здание мироздания рассыпалось на камушки, камушки обратились в пыль, пыль растворилась в тишине, — и осталось от всего, что казалось таким навороченным и незыблемым, одна только маленькая точка. На затылке. И точка эта кочка зело ныла. Очень зело.
Зато от боли этой нестерпимой разрушенный до основанья предательским ударом мир всего через каких-то тысячу веков и три года начал своё возрождение. Прямо там, у Виктора в больной голове мир и начал своё возрождение. Нет, лучше так — Возрождение. Оно так красивее будет.
И возродился мир. Мир, в котором всё связано со всем, и всё происходит со всем одновременно и совсем не впопад. Чем, собственно, он и прекрасен.
Но поскольку ни одна голова никогда ещё не была в состоянии удержать в себе всё это разбухающее, словно дрожжи, клокотанье, пришлось Виктору глаза приоткрыть. И сущее хлынуло наружу через эти его щелочки. И срочно организовало на свой лад пространство в пределах видимости. И стало для начала тёмным амбаром. Что для начала, в общем-то, совсем не плохо. Бывало хуже.
Да, хуже бывало, а тут тебе и рига, и запах прелого клевера, и мышиная возня, и лунный свет в лицо. Пунктиром. Через маленькое квадратное оконце. Хорошо.
Хорошо лежим. Жаль только, что связан. И что оконце столь мало, тоже жаль. Даже голову в него не просунуть, не говоря о жопе. Тем более, что жопа — это сейчас была не только и не столько часть тела, но и исходник структуры текущего момента. С таким багажом и довеском в это оконце малое смешно и думать. А жаль.
И оставалось только ждать. Ждать, надеяться и верить, при этом — не верить, не бояться и не просить. Испанский Лётчик вот так бы наверняка не смог. У испанцев «ждать» и «надеяться» — это одно слово. А вот Виктор мог. И ждать. И надеяться. По раздельности — и ждать и надеяться. И бояться. И просить. И не ждать. И не надеяться. И мёрзнуть. И размышлять. О смысле жизни размышлять. И пытаться делать открытия, которые своей критической массой, цепной реакцией и взрывной силой чуду сродни.
И так вот получилось, что в эту самую, такую жестокую, ночь чудо-открытие, о котором так долго говорили, но умалчивали, большевики, меньшевики, христианские демократы и почётный гражданин мира Эммануил Кант, свершилось. Свершилось! Как было где-то там выше уже терпеливому читателю доложено. Чудо произошло. По-русски говоря, — случилось. А что? Чем хуже мы всех остальных прочих младших богов? Ничем.
Открыл Виктор тайну своего бытия. И звёзды застопорились. И где-то в пустынях заржал бабским фальцетом сифилитик сфинкс.
А где одному чуду произойти случиться, там тогда уж и другое вскоре жди. Быть ему. Чудо оно одно не ходит. Как говориться, пришло чудо, отворяй ворота. Ну, а в данном случае — оконце.
Да, впрочем, оно и так открыто. Не застеклено даже. То оконце, которое не понятно для какой цели в стене, что напротив дверей, прорублено. То ли экономии электричества оно служит — в амбаре ни одной лампы не видно. Толи для вентиляции. А может просто — бойница это. Для того чтоб ствол можно было сунуть и общий обзор огневого сектора при случае иметь. Неизвестно.
Но чего гадать-то? Не до этого. Ведь в это вот самое, непонятного назначения отверстие, лунный свет собой заслонив, полезла вдруг снаружи вот вам и оно — другое диво дивное — какая-то чертовщина материализованная. Упырь не упырь, коростель не коростель, лупоглаз не лупоглаз, но — чур меня, чур — просовывалось, пыхтя-кряхтя, внутрь через дырку что-то мохнатое. Да-да, протискивалось сюда, в сарай, сопя, нечто ночное и жуткое.
Хлопай зенками, не хлопай, а глаза не врут, — что-то действительно влезало.
И влезло.
И стекло-скатилось вниз, царапая стволы когтями. Шмякнулось на пол. Вякнуло-ойкнуло, встряхнулось и понеслось стремглав, клыками щерясь, на Виктора.
