Тени Шаттенбурга - Луженский Денис

Чудесное ощущение единства с миром уходило, гасло, таяло. Кристиан вдруг ощутил себя разбитым, по телу разлилась свинцовая тяжесть, до невозможности захотелось спать.

– Дядя Теодор больше не придет, – пробормотала Бруна и шмыгнула носом.

– Что-о?! – выкатил глаза мальчик. – Да вы чего, белены объелись? Почему… почему не придет?

Голос Пауля дрогнул, словно он уже предчувствовал ответ и боялся того, что услышит. Тут на его плечо легла ладонь паренька, спустившегося за ним следом, – наверное, того самого Перегрина.

– Так бывает, что люди уходят, – негромко сказал тот. – Уходят совсем.

У Пауля опустились руки, нижняя губа мелко задрожала. А Перегрин… он на мгновение сжал его плечо, и глаза мальчика чуть осоловели, а скорбная морщинка на лбу разгладилась. Кристиан заметил это, но ему было слишком трудно думать сейчас об увиденном. Глаза слипались, веки тяжелели.

– Ну что, друзья, знакомиться будем? – улыбнулся вдруг незнакомец, и от этой улыбки будто морской свежестью пахнуло, а усталость юноши начала развеиваться, как утренний туман под лучами солнца. – Меня Перегрином звать.

– Бруна… Альма… Ян… – Дети хлопали глазами, потягивались, зевали, словно со сна.

Они глядели на странного гостя доверчиво – гораздо доверчивее, чем в первый раз на Кристиана, – будто знали его давным-давно. И – странное дело! – куда-то исчезли скорбь и боль, только что одолевавшие их. Словно не минуты прошли с момента, как услышали они горькую весть, а дни, даже недели.

И никто, казалось, не удивился тому, что новый их знакомец вдруг стал распоряжаться в обиталище беспризорников совсем по-хозяйски. Он как-то особенно ловко разжег огонь в мазаной печурке, вручил Яну с Паулем по ведру и отправил ребят за водой к колодцу.

– Ну и грязюку вы тут развели! – сказал он, приглядевшись к сваленным на нарах одеялам, и тут же послал Ларса и Альму эти одеяла вытрясать. Те подчинились без вопросов, хотя, на взгляд Кристиана, одеяла были ничуть не грязнее тех, которыми гостей снабжали в «Кабанчике».

Даже упрямец и бузотер Грегор, получив указание сходить за дровами, поартачился больше для виду, а потом вооружился колуном и поднялся наверх. Минуту спустя со двора склада уже доносились звонкие удары и стук раскалываемых поленьев. Проводив взглядом мальчишку, Перегрин уселся рядом с Кристианом.

– Ты приглядываешь за ними? – негромко спросил он, и в голосе его послышалась странная теплота.

– Нет. За ними присматривал другой человек. А теперь его нет.

– Умер, – полуутвердительно-полувопросительно сказал Перегрин.

– Его убили, – произнес юноша ровным голосом, хотя по сердцу словно полоснули ножом. – Кто-то. Или… или что-то.

– Что-то? – чуть заметно нахмурился гость.

И Кристиан, неожиданно для самого себя, рассказал незнакомцу обо всем: о жутком оборотне, ускользнувшем из дома священника, о погибшем в бою северянине Джоке, об отце Теодоре – и о том, что тот шептал перед смертью.

– Пуст, как чаша… – повторил Перегрин. – Пил мысли… Что же это было? И кого оно ищет?

– Я не знаю, – прошептал юноша. – Не знаю. И… отец Теодор назвал его непонятным словом…

– Каким же?

– Ворг. Он сказал: Ворг.

Паренек помолчал, и что-то тревожное было в этом молчании. Потом спросил:

– А еще? Отец Теодор сказал что-то еще?

– Он сказал мне, что я должен бежать. Бежать отсюда.

– Но ты здесь.

– Меня отговорили, – Кристиан чуть смущенно улыбнулся. – Теперь я понимаю, что инквизитор прибыл в Шаттенбург не случайно. Возможно, это воля Провидения. А раз так, если ему предстоит встретиться со злом, то и я должен быть здесь. Во всяком случае, мне так кажется.

– Может быть, и не кажется, – неожиданно сказал Перегрин, испытующе глядя на него. – И может быть, не только тебе.

– То есть?

– Он… отец Теодор ведь сказал бежать из города только тебе. Я прав?

Юноше вдруг стало одновременно и холодно, и жарко под внимательным взглядом серых глаз – словно таилось в их глубине что-то, не позволявшее ни уйти от ответа, ни накинуть вуаль забвения на произошедшее в доме священника.

– Да, сказал. Но…

– Вас зовут, – коснулась его плеча Альма и добавила шепотом: – Там тот человек с рынка. Со шрамом.

«Микаэль!»

– Мне нужно идти, – подхватился Кристиан. – Надо…

– Надо спешить, – Перегрин кивнул. – Но… будь осторожен.

Послушник вздохнул, отвернулся, и тут новый знакомец чуть коснулся его руки. У Кристиана на мгновение помутилось в глазах. А когда прояснилось, он увидел, что странный паренек уже помогает Грегору укладывать наколотые дрова возле печурки.

«Наверное, от усталости», – решил юноша, попрощался с детьми и заспешил к лестнице. Он не видел, каким взглядом проводил его Перегрин.

– Что случилось? – спросил Кристиан, выбравшись наружу.

– Надо спешить, – Микаэль, сам того не зная, повторил чужие слова; обычно сдержанный, он был очень взволнован. – Отец Иоахим и барон… Черт! Там такое творится! Пошли же, Кристиан, живее!

6

Над городом расплылся удар колокола с собора Святого Варфоломея. Потом прозвучал еще один, и еще, и еще. Бил колокол не размеренно, как звонил бы в урочный час, призывая к молитве, а часто и резко – так, словно алым заревом поднималось над городскими крышами пламя пожара.

– К ратуше сзывают! – летела от двора ко двору весть, разносимая быстроногой ребятней. – Отец Мартин в колокол бьет!

Бросали люди работу, закрывали лавки и мастерские, потому как, если так звонят, значит, случилось что-то из ряда вон. Спешили горожане к площади, стекались к ратуше людские ручейки, вливаясь в колышущееся людское море. Стоял над толпой неумолчный гул – каждый первым хотел знать, что приключилось, и у каждого второго на этот вопрос был свой ответ.

– Не иначе ярмарку отменят, – тряс бородой дородный купец в дорогом, кармином крашенном плаще. – Говорила мне жена, надо было в Дрезден подаваться. Ох, введут меня в убыток…

– Не отменят, – хмурил брови другой купец, дороднее первого. – Что ж они, себе враги? Подохнут же с голодухи.

– Значит, товар отберут! Как пить дать, останусь в убытке!

– Что убыток… – махнул рукой еще один торговец. – Ты погляди рожи какие! Чисто разбойники! Тут бы голову на плечах сохранить, а серебра наживем!

– Да нет, это инкизитор опять проповедь затеял, – судачили пекари. – Ну созвал людей разок, да и хватит, а то кажный день на площадь бегать замаешься – когда тесто ставить, когда хлебы из печи вынимать?

– Истинно говорю, споймали, – заложил пальцы за пояс рослый мясник.

– Кого споймали-то? Кого?

– Ясно – того живореза, что Мельсбахов порешил.

– Это было б дело! А то я уж и в нужник с топором хожу – страшно!

– Так и есть! Гляди как набольшие препираются – не иначе спорят, кто нам добрую весть сообщит!

– А чего они тогда такие нерадостные, коли весть добрая?

На помосте, что сколочен был к недавней проповеди, и впрямь о чем-то горячо спорили отец Иоахим и бургомистр. Стоявший в шаге от них фон Ройц тоже ронял изредка несколько слов, о смысле которых горожанам оставалось лишь догадываться. Мартин Локк то и дело утирал со лба пот, хотя день выдался отнюдь не жарким, и выглядел он подозрительно бледным, что только укрепляло пессимистов в их опасениях. Вход на помост стерегли городские стражники и охранники фон Ройца.

– Гляди, а приезжие-то все при мечах! – судачили в толпе. – Что ж им, все правила наши побоку?

– Правила, правила… Это они для тебя правила, а для них…

– Ужель позволим нарушать?

– Бросьте вы, мечи-то вон бечевочками перевязаны, с печатями. Все как положено.

– А коли перевязаны, так и зачем они? Ходи как добрый человек, без железа!

– Так они ж вражину ловят, как его без мечей-то ловить?

– Да помолчите вы! Вон глядите – начинают!

Но, едва бургомистр шагнул к краю помоста, повисшую над площадью хрупкую тишину распорол крик, донесшийся от ратуши. И столько в нем было муки и боли, что толпа всколыхнулась: