О'Санчес - Пенталогия «Хвак»
Но все закончилось до обидного быстро: от первого же удара кулаком страшный пришелец улетел спиной вперед, к огромному валуну, да так и влип в него, стоя на подогнувшихся ногах. Следующий удар секирой оказался последним: вжик — и у пришельца голова с плеч! Сам повалился в одну сторону, а голова поскакала в другую.
— Мама! Видела, как мы его с дядей Хваком?!
— Мама, а он меня поцарапал, вот здесь!
— Бухун, замолчи! Тыха, не плачь, маленькая, давай лизну! Не забудьте дяде Хваку спасибо сказать! Он вас только что от беды уберег! Эй, оба! Кровь эту не пить, она дурная, неправильная, заболеете и умрете, тогда будете знать!
— Ничего не заболеем, он же умер уже, мы немножко!
— Я сказала нет, дети! В той крови еще демон сидит! Лучше с дядей Хваком поздоровайтесь!
Люди — очень большая редкость в чащобах и ущельях Плоских Пригорий, и если бы кто-нибудь из них присутствовал здесь, в этом кошмарном месте, наблюдал события и слушал разговоры, то вполне вероятно, что большую часть происходящего он бы не постиг, или бы понял неправильно, не говоря уже о том, что услышанная речь состояла бы для простого наблюдателя из непонятных криков, людских слов, тролльих взвизгов и мычаний, однако сами участники — Хараф, тролли-оборотни, человек Хвак отлично понимали друг друга, ибо умели это делать…
Идти до логова Угунова семейства было недалеко, несколько долгих локтей, и это была самая приятная лесного часть путешествия, наполненная смехом, шутками и детскими криками. Хвак ступал налегке, в то время как Мыха бодро тащила на плече тяжеленное тело поверженного Харафа, она с возмущением отвергла робкую попытку Хвака помочь донести: еще не хватало, чтобы дорогой гость выполнял женскую работу, да еще, не дай боги, рубаху в ядовитой крови перепачкал!
— Мужики добывают, мы бережем, мы вынашиваем, на том мир стоит! А не на том, чтобы все не за свое хватались. Ты бы лучше рассказал, как там… ну… вдалеке? Ну, где людишки-то живут?
— Обыкновенно. Живут, хлеб жуют. Про морево стали говорить. Эти талдычат про морево, и те про морево, и другие… Часто говорят, да все по-разному.
— А морево — это про что? Тыха! Прекрати дразнить брата, я сказала! Отдай Бухуну голову, теперь его очередь нести! Ох, баловники, ох, неслухи, и в кого они такие?
— Сам не знаю, что за морево. Вроде всеобщего мора или глада, вот… что-то в этом роде… О, молодцы какие! Глянь, родительница, на чадо свое: его из-за той головы и не видать — а несет, старается! Правильно, Бухун: матушке помогать надобно. А сам-то где?
— На охоте, где еще? На Синее ущелье с рассвета порысил: хоть и далеко, говорит, а там самые здоровые да жирные церапторы водятся, по церапторов пошел, как знал, что гости будут. Но уж скоро домой прибежит, я его сердцем чую. И младшенькая вот-вот проснется!.. Я-то как услышала крики — про все забыла, все бросила — и бежать выручать! Раньше жизнь полегче давалась, а ныне и так уже ходишь с оглядкой, да все надеешься, что уж возле дома-то родного нечего бояться, а оно — вон как бывает! Эвон ведь жесткий какой! Потому как демоном изъеденный! До весны о нем и думать нечего, пусть до весны в бочке, в уксусе отмокнет — все припас на голодное время будет. А из головы Угун оберег сделает, на тын насадим, пусть на ветру гремит, демонов отгоняет… И пришли уже! О, слышишь: заливается! Да здесь уже мама, здесь! Сейчас увидишь, как она выросла за год!
— Так они у тебя все подросли! Скоро меня обгонят!..
И опустился вечер на троллью пещеру в тролльей чащобе, и пришло волшебное время ужина.
— Вот увидишь, повелитель: опять цераптину отварную выставят! Да еще самую вонючую! Из года в год одно и то же. И вина у них нет! И хлеба нет!
— Цыц, Джога! Чем богаты, что сами едят, то и нам подают. Не человечину ведь. От души угощают — это понимать надо! А хлеб у меня свой.
— Слышь, Хвак! Сегодня на ужин у нас цераптор вареный. Мыга самого жирного выбирала, Мыга у нас мастерица готовить. Ух, вкусно будет!
И закончился ужин. Мыга, стараясь не шуметь, суетится по хозяйству: там прибрать, тут подмести, этому нос вытереть… Младшенькая Гага покачивается в переносной колыбели из шкур, прикрепленной к маминой груди, бубукает довольно, Бухун и Тыха облепили с боков дядю Хвака, чтобы поближе, чтобы ничего-ничего не пропустить, чтобы все было слышно! А Хвак разомлел, вытянул разутые ноги к очагу и байками сыплет.
Глава семейства Угун сидит поодаль, поближе к свету коптелки, хмурит маленький лоб, красные глазки его почти и не видны — очень уж глубоко вдавлены под мохнатые брови, однако видно, что тролль доволен: хороший гость, вкусное мясо, мягкий вечер. В натруженных лапах Угун держит скребок и череп с кусками волос и кожи на нем — то, что осталось от головы демоночеловека Харафа: не сидеть же праздным бездельником, покуда Хвак рассказывает… Семья Угуна очень уж охоча до Хваковых былин, песен и побасенок, вот и сейчас Хвак разошелся в полную силу, до любимой сказки дошел, и все кто есть в пещере, слушают его, затаив дыхание…
— …и вот, значит, по бедности такой, отвязали они последнего ящера — а лядащий был, кожа да кости, чешуя с дырками! Ростом примерно с горуля!..
— Нет, не так, дядя Хвак!
— Не так, не так, дай я первая скажу: ростом с самого завалящего горуля!
Хвак тотчас поправился:
— Верно, ростом с самого завалящего горуля…
— Аруря, аруря!..
— Вот, значит, привел бычка в храм и жрецу-то веревку и отдай! Дескать, нам от богов дюжиною воздастся, как ты говоришь, — а ты так возьми! А жрец-то не будь дурак — и в хлев повел! Чужое даровое-то — всегда слаще!
— Чу-жое даровое! Чужое даровое! Чужое даровое!.. Ура!..
Расшалившиеся дети тотчас же получили от Мыги по подзатыльнику, даже скуксились, но ненадолго, тем более что рассказ подходил к самому-самому захватывающему месту! Хвак безо всякой досады переждал внутрисемейную суету и воодушевленно продолжил:
— А ночью-то ящер по дому и соскучился! Спать не спит, хвостом да рогами стену точит, другим ящерам спать не дает! Сам мелкий, да егозливый, мычит да бодается! А стена-то с гнильцою!
— Дядя Хвак! А другие ящеры к этому-то веревкою привязаны были!
— Верно, сестричка. А другие-то ящеры к нашему бычку веревкою подцеплены были, для прочности…
Угун запыхтел и еще более нахмурился, толстые губы крепчайшею трубочкой составил — против невольного смеха, череп в одну сторону отложил, скребок в другую: главное — не пропустить заветного места…
— …веревка-то твоя, а вся дюжина ящеров по веревке — моя, ибо их мне сами боги прислали, из самого жреческого хлева… по святому сокровенному слову… да по твоему же… наущению! На, возьми… свою веревку!
