Елизавета Дворецкая - Огненный волк
Родичи осенялись знаком огня, а Милава сидела, застыв, все еще сжимая руку Горлинки, потрясенная, не зная, что и подумать. Не мог Огнеяр добиваться Горлинки! Он и не смотрел на Горлинку, слова ей не сказал! Как же так? Горлинка никогда не лгала и не могла солгать в беспамятстве. Что же это? Милава была в растерянности, ее мучил страх за Горлинку, томила тоска по Огнеяру, весь мир вокруг смыкался холодной теменью. А Малинка? Стоило вспомнить ее, как слезы наполняли глаза. О добрые чуры, неужели все это из-за потери священной рогатины? И неужели холодной мрачной осени никогда не будет конца, неужели свет и тепло насовсем покинули земной мир?
Опускалась ночь, последняя ночь перед назначенной свадьбой. Поняв, что дело плохо, Долголет послал младшего сына сказать Вешничам, что со свадьбой придется повременить. Узнав об этом, Берестень подумал, погладил бороду и объявил:
— Повременить так повременить! Не судьба, видно, Макошь не хочет! Придется и Спорине с Боровиками обождать. Уговорились две свадьбы враз играть, а уговор держать надо!
— Да что ты, батюшка! — Лобан опешил от такой неприятной неожиданности. Он очень любил старшую дочь, знал, с какой охотой она идет замуж, и не хотел ее огорчать. — Что мы Боровикам-то скажем? С ними тоже уговор!
— А чурам своим что скажем? Из рода девку отпустим, а другую взамен не возьмем? Роду урон! Не позволю! Прясть-ткать кто будет? Одну возьмем — другую отпустим, вот и весь сказ!
Со старейшиной не поспоришь, и Лобану пришлось в свой черед снаряжать племянника с вестью к Боровикам. Брезь изводился от тоски по Горлинке и тревоги за нее, Вмала жалела сына, а Спорина досадливо вздыхала, теребила конец косы и не глядела на Брезя, как будто он был во всем виноват.
Ночью Горлинке стало совсем худо. Она не приходила в сознание и уже не говорила, дышала с хрипом, в горле ее что-то булькало. Бабка Бажана велела приподнять ее, чтобы облегчить дыхание хоть немного. Отбросив гордость, она послала мальчишек за Еловой, но ведуньи не оказалось в избушке, и никто не знал, где она. Женщины еще хлопотали возле Горлинки, но по их унылым лицам было видно, что они смирились с близкой смертью девушки и уже не надеются на выздоровление. А Милава не могла даже представить такого страшного исхода. Горлинка, ее любимая подруга, невеста ее брата, не может умереть! Не сводя глаз с ее лица, Милава молила богов и ждала, что вот страшные хрипы прекратятся, Горлинка начнет дышать ровно, смертельная бледность снова уступит место румянцу. Но время шло, а Горлинке делалось все хуже.
Незадолго до утра Горлинка начала биться на лежанке, изо рта ее показалась розовая слизистая пена, окрашенная кровью из разорванных легких. Все женщины плакали навзрыд от жалости и тоски, бабка Бажана припала к краю лежанки головой, не имея уже сил ни бормотать заговоры, ни плакать, ни проклинать. Зачем она сама живет на свете восьмой десяток лет и в который уже раз видит смерть молодых? Не сама ли она заедает чужой век? «Боги, боги великие, возьмите меня, старую, я свое вдвое прожила! — беззвучно бормотала старуха, предлагая последнюю жертву, какую могла. — Но ее-то за что, невесту?»
Словно до конца обессиленная последним приступом удушья, Горлинка вытянулась на лавке и затихла. Дрожь постепенно спадала. Милава держала ее горячую руку, словно хотела не пустить в страшное Кощное владение, и чувствовала, как бьется тонкая жилка у Горлинки на запястье — слабо и часто-часто. Биение это становилось все тише и тише. Жиз-неогонь затухал, но дух Горлинки, уже почти освобожденный, был еще здесь и мог слышать. И Милава беззвучно шептала, умоляя Горлинку не оставлять их, говорила, как они все ее любят, как тяжело будет им всем, особенно Брезю, лишиться ее.
И вдруг Милава ощутила, что Горлинка ее уже не слышит. Тонкая жилка под пальцами Милавы не билась совсем. Дух отошел. Дрогнула вода, налитая в горшок возле лежанки, — дух умершей вошел в нее, и теперь жизнетворящая стихия понесет его в Верхнее Небо.
Ужас пронзил Милаву, когда она вдруг ощутила, что держит за руку уже не человека. Ей хотелось закричать, вернуть, разбудить, но она только тихо ахнула и выпустила руку, совсем недавно бывшую рукой ее подруги. Руку мертвой. То, что мгновение назад она так горячо любила, стало внушать ужас — теперь возле них вместо любимой дочери, сестры, подруги была страшная часть Мертвого Мира.
Страшно завыли женщины, Прибава причитала и билась головой о край лавки, Веснавка звала сестру, рыдая навзрыд. А Милава сидела на полу и отчаянно выкрикивала сквозь льющиеся слезы:
— Не пойду! Не хочу! Не буду! Не я!
Один раз она уже побывала вестницей несчастья, и больше у нее не было сил на это. Непоправимость горя еще не укладывалась целиком в ее сознании, но она сразу подумала о Брезе. Ведь нужно сказать ему об этом! Милава знала, что Горлинка значит для Брезя больше, чем просто невеста для жениха. И ни за что она не пошла бы к нему с этой вестью. Лучше самой умереть!
— Чем прогневили мы чуров? За что боги послали нам столько бед! — взывала к невидимому небу бабка Бажана, прижимая кулаки ко лбу и судорожно кривясь, не в силах заплакать.
Но темное небо молчало.
Когда-то боги создали людей из деревьев: Деву — из березы, а Одинца — из тополя. После смерти каждая женщина возвращается в березу. За это почитают деревья, в которых живут души предков. Милава медленно брела через перелесок, бездумно наступая на хрустящий под ногами ледок на замерзших лужах, и вглядывалась в оголенные кроны берез. В одной из них, может быть, поселится теперь душа Горлинки. В какой? Милава хотела бы это знать, чтобы именно к ней приносить весной пироги, разрисованные яйца, вышитые рушники, которые положено дарить умершим. Но сейчас весь лес был голым, холодным, неприютным. Перед глазами Милавы все еще бушевало пламя погребального костра на берегу Белезени, столб темного дыма тянулся к небесам. Горлинку положили на краду[81] в уборе невесты и покрыли черными гибкими кистями березовых ветвей. Она все-таки надела убор невесты, и была в нем так хороша, что женщины расплакались заново, от души, не по обычаю. Не в дом мужа, а в Сварожье владение войдет теперь невеста.
Улетела наша лебедушка
За земли за далекие,
За реки за широкие,
— звучали в ушах Милавы погребальные причитания. Страву[82] она не запомнила, и только узел с пирогами, посланный с нею несостоявшейся родне, тяжело бил ее по ногам и напоминал о поминальном угощении.
У Милавы не шла из ума последняя ночь болезни Горлинки, ее бессвязные крики. Кто же обещал сделать ее княгиней? Он ли был виноват в ее болезни и смерти? Ни у кого в обоих родах не было сомнений, что винить во всем следует чуроборского оборотня. Все были так в этом убеждены, что даже Милава начала сомневаться. У нее не было сил верить и сопротивляться общему толку хотя бы в глубине сердца. Что она о нем знает? Только то, что он оборотень, он сам и сказал…
