Мария Семенова - Право на поединок
Во второй раз Кавтину пришлось вылезать из воды самому.
– Остыл? – поинтересовался венн. Он сильно щурился, и купеческому сыну его прищур сперва показался насмешливым. Молодой нарлак всмотрелся, стараясь отдышаться и подыскивая достойный ответ, и вдруг заметил, что у венна был просто какой-то непорядок с глазами. Солнечный свет явно мучил его. Венн же сказал тоном приказа: – Сядь!
Некоторое время Кавтин упрямо стоял, глядя на книгочея-арранта, любопытно вертевшего в руках отобранный у него меч. До сих пор Кавтин никому постороннему не позволял касаться оружия. Так велела древняя честь, и юноша держался её, хотя о воинском Посвящении ему, опоре семьи, приходилось только мечтать.
– Не тронь! – хрипло, с ненавистью сказал он арранту. У него хватило ума не броситься безрассудно. Успел понять: ничего хорошего не получится.
– Да пожалуйста, – передёрнул плечами аррант. Вытер мокрый клинок узорчатым краем рубахи (Попробовал бы Солнечным Пламенем, новую пришлось бы шить! – хмыкнул про себя Волкодав), сходил за ножнами, убрал в них меч и положил возле ноги.
– Сядь! – повторил венн. И Кавтин сел. Просто потому, что, начни он упорствовать, добился бы только худшего унижения. Мокрая одежда липла к телу, ветерок тянул в спину холодом. Юноша смотрел на Волкодава, однако заговорил с ним аррант.
– Как дела у Иннори? – спросил он неожиданно. И пояснил: – Я навещал его нынче рано утром, но он ещё спал.
Кавтин даже вздрогнул. Мысль о беспомощном младшем брате словно откуда-то вытянула его.
– Малыш попросил свои иголки и нитки… – с удивлением услышал он свой собственный голос.
– Я думаю, осенью он снова будет ходить, – улыбнулся аррант. – Послушай совета лекаря, Кавтин: раздобудь ему большую собаку… да… хорошо бы ты купил серого волкодава из веннских лесов. Знаешь, такого мохнатого. Иннори будет держаться за его ошейник, когда станет выбираться из дому. А пёс ни в коем случае не даст ему снова сунуться в реку. Да и скверного человека не подпустит…
– Иннори сказал матери, что хочет вышить такую собаку на полотне, – опять совсем неожиданно для себя ответил Кавтин. – Он говорил, она не дала ему захлебнуться в реке. Потом она убежала, но он хорошо запомнил, как она выглядела.
Венн покосился на учёного и как-то непонятно усмехнулся при этих словах, но Кавтин не обратил внимания, а Эврих добавил:
– Я слышал, таким псам венны доверяют детей. Это самые лучшие телохранители.
– У Иннори был телохранитель – Сенгар, – сказал Кавтин. – Его дал брату государь Альпин. Сенгар погиб в наводнении, пытаясь спасти малыша. Иннори говорит, какой-то человек передал вам его меч… – Глаза молодого нарлака вновь зло блеснули: – Вы, должно быть, этот меч прикарманили? Или уже успели продать?…
– Забери, если хочешь, мне он не нужен, – проворчал Волкодав.
Он был рад, что Эврих взял разговор на себя. Он-то бы в простоте душевной взял да вывалил парню всё как оно было, и пусть сам разбирается. Умный Эврих начал издалека. Ещё пса купить присоветовал…
– Сенгар не погиб, – покачал золотой головой аррант. – Он бросил Иннори.
Кавтин даже приподнялся с земли:
– Тебе почём знать!…
Эврих оглянулся на Волкодава и пояснил:
– Мой друг видел его. Здесь, в Четырёх Дубах. Это мы Иннори сказали, будто меч… На самом деле мой друг задал Сенгару хорошую трёпку, отнял оружие и велел не показываться на глаза.
– Как!… – задохнулся купеческий сын. – Да я… я его… я к государю Альпину…
– Нет, – сказал Волкодав. – Сенгар теперь далеко и не вернётся, пока не выживет из ума. Пусть Иннори считает его героем. Он его любил.
Эврих тяжело вздохнул и наконец перешёл к делу:
– Иннори называл Сенгара очень похожим на Канаона.
Мгновенно побелевший Кавтин при этих словах взвился на ноги и двинулся к ним, стискивая кулаки:
– Не смей упоминать Канаона… Ты хочешь сказать, что мой брат…
– Сядь! – зарычал Волкодав. – Твоя мать уже утратила одного сына из-за того, что слишком баловала его. И чуть не утратила второго, оттого что доверила присматривать за ним чужим людям! Ещё не хватало ей тебя потерять из-за того, что сам дураком родился!
Кавтин ощутил его взгляд, как стену, которую не прошибёшь ни грудью, ни лбом. И даже мечом навряд ли разрубишь. Он медленно разжал кулаки и сел почти туда же, откуда встал. Там успело натечь с его одежды сырое пятно, но вспышка ярости помогла не чувствовать холода.
– Я хотел сказать, – невозмутимо, словно ничего не случилось, продолжал Эврих, – что мы умолчали об истинном поведении недостойного Сенгара, дабы Иннори, любивший его, не опечалился и не замкнул своё сердце против людей. Пусть Священный Огонь, что правит вами, нарлаками, даст ему прожить жизнь, не вкусив новой измены… И ещё я хотел сказать, что мы намеренно не открыли твоей матери всего, что знаем про Канаона. Сына ей всё равно не вернёшь, так пусть хоть помнит его таким, какого можно любить. Каким можно гордиться…
Кавтин открыл рот говорить… И закрыл его, не издав ни единого звука.
– Когда он подался в наёмники? – спросил Волкодав. – Лет десять назад? А домой сколько раз заезжал?… Три раза? Два?…
Вечером аррант снова побывал в доме наместника, побеседовал с лекарем, навестил Иннори. Госпожа Гельвина никогда прежде не разрешала младшему сыну вышивать при светце, опасаясь, как бы он не испортил глаза. Теперь уступила, зная, что работа способна отвлечь его даже от боли. Мальчик с торжеством показал Эвриху кусок полотна. Заточенным кусочком угля на том полотне был нарисован большой пёс. Свирепый зверь топорщил загривок и собирался броситься в бурную реку, откуда махал рукой тонущий человек. Осталось нарисовать камни и деревья на берегу. Эврих долго сидел рядом с Иннори, вспоминая, как что выглядело в том месте, где они его отыскали.
Больные ноги Иннори укрывало толстое меховое одеяло. Его семья тронется в обратный путь самое раннее через месяц, когда кости начнут подживать уже как следует и не будет опасности потревожить лубки. Эврих в последний раз провёл над ними ладонью, убедился, что лечение шло своим чередом, взъерошил мальчику волосы и притворил за собой дверь. Он не стал говорить ему, что они со спутниками собирались покинуть Четыре Дуба завтра поутру, вместе с горшечником. Ещё не хватало прощаться и объяснять, почему не пришли ни Сигина, ни Рейтамира, ни Волкодав.
Утром, когда встало солнце и постояльцы вышли наружу, их приветствовал доносившийся со стороны ворот стук молотка. Оказывается, после вчерашнего происшествия хозяина осенило замечательным названием для двора, и рукоделы-работники на радостях успели вырезать и даже раскрасить новую вывеску. Блестя подсыхающим лаком, над воротами расправляла аршинные крылья чёрная летучая мышь. Её выстрогали с большим знанием дела: чувствовалось, мастеровым было на что посмотреть, ничего не понадобилось и выдумывать. Деревянное чудище висело на рукояти кнута и, щеря клыки в палец длиной, терзало ими растрёпанный плетёный ремень. Можно было не сомневаться, что вещественное свидетельство подвига уже хранилось у хозяина в шкафчике, готовое предстать перед глазами недоверчивых и любопытных гостей. Новое название двора, выведенное нарлакскими буквами, гласило: «перегрызенный кнут».
На могилах стихают столетий шаги.
Здесь давно примирились былые враги.
Их минует горячечных дней череда:
За порогом земным остаётся вражда,
И ничтожная ревность о том, кто сильней,
Растворилась в дыму погребальных огней.
Об утраченных царствах никто не скорбит -
Там, где Вечность, не место для мелких обид.
…А наследников мчит по земле суета,
И клянутся, болезные, с пеной у рта,
На могилах клянутся в безумном бреду
До последнего вздоха продолжить вражду:
Неприятелей давних мечу и огню
Безо всякой пощады предать на корню
И в сраженьях вернуть золотые венцы…
Ибо так сыновьям завещали отцы.
7. Город Кондар
Йарра сидел на пыльном камне возле городских ворот и от нечего делать рассматривал свои руки. Руки были исцарапанные, с обломанными ногтями и довольно-таки грязные, но цвет кожи оставался ещё различим. Красновато-смуглый, как свежий, не успевший устояться загар… Вот такие руки. Ни то ни сё. Не медные, как у отца, и не золотистые, как у мамы. Серединка на половинку, не пойми что. Когда он был маленьким, его это очень печалило. «Так всегда, Йарра-ло, – утешала мама. – Если у ребёнка родители из разных племён, Боги непременно дарят ему что-то от одного, что-то от другого. Но от обоих – только самое лучшее…»
Когда его принимались дразнить после очередной ссоры в игре, мамины слова казались ему слишком слабой бронёй, неспособной защитить от обид. Он даже начинал понимать, почему его бабушка, мать матери, так не хотела для дочери мужа из горного племени. Хотя бы этот Йаран Ящерица и приходился младшим братом Элдагу, вождю истинных итигулов с горы Четыре Орла. Йарра помнил рассказы мамы о долгом сватовстве его будущего отца. О том, как молодой итигул получал отказ за отказом и наконец прибег к последнему средству: обнажил грудь и провёл по ней три глубокие черты боевым кинжалом, омочил в крови ладонь и протянул её неуступчивой женщине, ранами подтверждая клятву любви. Тут уж суровой бабушке ничего не оставалось, как только взять руку дочери и вложить её в эту окровавленную ладонь. Йарра помнил три длинных шрама на груди у отца. Он очень гордился отцом. Иногда он пытался представить, как сам однажды полюбит, и украдкой рисовал себе глиной и мелом такие же отметины. Потом стыдливо смывал.
