Валерий Казаков - Холопы
За окном лежала ночная земля. Спокойная и таинственная, какой ее и создал Бог сугубо для своих надобностей, не подозревая, что одно из его неудачных творений, человек, бросит все свои силы на уничтожение этой нерукотворной красоты. Большой барский дом, перестроенный из прежде пустовавшего двухэтажного правления совхоза, горделиво стоял на высоком, поросшем сосной и кедром холме. Еще в старые времена часть хвойного леса выкорчевали и разбили вокруг кирпичных строений неплохой для здешних мест сад. Теперь сад уж изрядно одряхлел, зарос кустарником и стал настоящим раем для несметного количества всевозможной порхающей, чирикающей и заливающейся на разные голоса живности. Местная помещица, Полина Захаровна, крепкая, высушенная годами и работой женщина, в свои шестьдесят три выйти замуж так и не сподобилась. В глубокой юности, правда, был у нее кавалер из местных, была настоящая любовь, были соловьиные ночи, заполненные до краев счастьем, бабьи слезы, проводы на войну, а потом – казенная бумага, сухо сообщавшая, что такой-то пропал без вести. Потом были чернота и злоба людская, убившая ее неродившегося ребенка. Как отлежалась да ожила, одному Богу ведомо. Мать, покойница, выходила. Хотя и самой тогда тяжко пришлось: еще при втором сроке Первого Преемника, которого потом нарекли Великим и которому памятников-храмов понастроили, началась муниципальная реформа. Пока мужики вечерами, поддав, чесали репу и пьяно разглагольствовали о пользе и вреде муниципалитетов, мать, оставив десятилетнюю дочку на соседей, подалась в город да разузнала, что к чему. Собрала документы и вернулась в село с бумагой, уполномачивавшей ее провести сельский сход и образовать муниципальное поселение. Два века стояло село, а должно было превратиться в муниципальное поселение. На шумном пьяном сходе (мать и подпаивала, вместе с соседкой Евдокимихой две ночи самогон гнали) Полинину родительницу единогласно избрали руководителем муниципалитета. Ну а там понеслось: землю в собственность стали передавать, у матери в районе связи, а в селе – актив из одиноких непьющих баб, так тихой сапой и стала она полноправной хозяйкой окрестных мест. Ферму новую построила, молокозаводик, колбасный цех, техникой обзавелась, мраморных бычков из Японии выписала, и их дефицитное и диковинное мясо пошло к столу удельных и губернских начальников. Ну а где желудок задействован, там успех обеспечен.
Полина Захаровна мать любила и уважала, бывало, без материнского совета ни шагу не сделает и, когда умерла родительница, горевала крепко, думала, не сдюжит хозяйские заботы. Но, видать, порода сказалась: закусила узду и поперла. Хозяйство в передовые вывела, людей обустроила, школу открыла, поставила новую церковь, завела теплицы. Орден даже удосужилась из рук Третьего Преемника получить, так что, когда встал вопрос о сословиях, Полину Захаровну Званскую без всяких препирательств возвели в потомственное дворянство и закрепили соответсвующей крепостью за ней земли с крестьянами. Деревенские особенно и не сопротивлялись, им при Полине жилось куда лучше, чем в былые времена. Все бы хорошо, но годы поджимают, а добро и хозяйство передать некому. Хотела было взять кого-нибудь из детского приюта, да побоялась чужой крови. Чужая и есть чужая, твоего беречь и приумножать не станет. Вот и вспомнилось, что у матери была младшая родная сестра, давно, еще до Полиного рождения съехавшая в город, да где-то там и затерявшаяся. Разные сплетни ходили по деревне, дескать, распутничала она там с городскими, с ворьем связалась. Тетку Полина не нашла, а вот сестру двоюродную отыскала: Ирина пошла по материнским стопам, сорняком болталась по поездам да вокзалам. А вот дочурка у нее чудесная оказалась. Замурзаная вся, а светилась, ровно ангелочек. Одним словом, сторговались они с сестрицей, та взяла деньги, всплакнула, отдала дочку – и сгинула в толпе. Только напоследок не сдержалась, уколола: «Бабки закончатся, я тебе еще парочку от чурок рожу. Не переживай, что сама не можешь!»
Маша дышала полной грудью. В саду и за новой барской оградой, на залитых сказочным светом окрестных полях, перелесках, и в переливающемся серебряной чешуей полноводном Чулыме, и в наполненных тревогой тенях – всюду буйствовала тихая, неприметная, незнакомая и все-таки такая родная и привычная жизнь. Девушка ощущала, что и тело ее и душа – лишь малая частица чего-то громадного, сильного, неподвластного ее несовершенному разуму. Как мечтала она о такой ночи там, за границей! Там тоже была луна, были красивые, словно запечатленные на глянцевой фотографии, горы, на аккуратных лужайках паслись какие-то идеальные коровы, а добропорядочные мамы водили за руку кукольно одетых детей.
Первые девять лет, расставшись с матерью, Маша жила в деревне, окруженная всеми мыслимыми и немыслимыми заботами тосковавшей по материнству тетки. Она уже слабо помнила свою прежнюю жизнь, даже не могла представить себе комнату, в которой они жили с матерью. Она старалась и не называть полузабытую женщину этим словом, а если и приходилось с кем-нибудь говорить о прошлом, звала ее просто по имени. Но и не все ей помнилось из первых дней и месяцев новой жизни. Многое позже рассказала тетя или кто-то из прислуги. Лучше и смешнее всех это делал дальний тетушкин родственник Прохор, казенный крепостной, самовыкупившийся и оставшийся на прежнем месте управителем и слугой у наместника, в старой Чулымской крепости.
Маша стояла у окна, и ее прекрасные глаза все не могли насытиться зрелищем лунного поднебесья, а память без оглядки на окрики воспитателей вытаскивала и щедро рассыпала яркую мозаику уходящего детства. Позапрошлым летом тетка сильно заболела, и, узнав об этом, Маша сломя голову бросилась за ней в Карловы Вары. Время, проведенное вместе, очень их сблизило. Сколько было переговорено, передумано, переспорено, переплакано! Когда Полине Захаровне стало совсем плохо и врачи лишь сочувственно вздыхали, Маша сидела с ней неотлучно и ночами, когда ей казалось, что тетка уснула или без сознания, давала свободу слезам, умоляя Бога пожалеть «мамочку» и вернуть ей здоровье. Тетка выздоровела. Уехав домой, она написала в письме, мол, чувствует: вымолила Маша ее у Бога.
В прошлом году перед окончанием курса их отправили на стажировку и отдых в Америку, по-правильному – Афроюсию. Без такой стажировки ни одно приличное учебное заведение не имело права выдать диплом об окончании. Эталонная страна и обязательная поездка туда стали для молодой поросли состоятельных граждан мира чем-то вроде детских прививок, гарантирующих сохранность их нравственного и идеологического здоровья в будущем. Но вот два долгих года разлуки позади. Она наконец-то дома, а вокруг ничего не изменилось, даже запах в ее комнате. Как же здесь хорошо! Машеньке захотелось скинуть с себя кисею одежды, выпрыгнуть в разомлевший от июльской неги сад и с детским визгом купаться в чудном небесном свете, тугими серебристыми потоками льющемся на вызревшую землю.
