Клайв Баркер - Имаджика
За всю свою жизнь Эстабрук знал по имени только двух чернокожих. Один из них был менеджером предприятия, производившего кафель, а второй был коллегой его брата. Ни один из этих двух людей не вызывал у него желания познакомиться с ними поближе. Он принадлежал к людям того возраста и социального положения, у которых все еще частенько случались рецидивы колониализма, особенно в два часа ночи, и то обстоятельство, что в жилах этого человека текла черная кровь (и, как ему показалось, далеко не она одна), было еще одним доводом против выбора Чэнта. И тем не менее – возможно, причиной тому было бренди – он заинтересовался сидевшим напротив него парнем. Лицо Пая ничем не походило на лицо убийцы. Оно было не бесстрастным, но, напротив, болезненно чувствительным и даже (хотя Эстабрук никогда не осмелился бы признаться в этом вслух) красивым. Высокие скулы, полные губы, тяжелые веки. Его волосы, в которых черные пряди смешались с белыми, с итальянской пышностью ниспадали на плечи спутанными колечками. Он выглядел старше, чем можно было ожидать, учитывая возраст его детей. Возможно, ему было не больше тридцати, но сквозь обожженную сепию его кожи, на которой оставили свои следы всевозможные излишества, явственно проступали болезненные радужные пятна, словно в его клетках содержалась примесь ртути. Точнее определить было трудно, в особенности, когда в глазах плещется бренди, а малейшее движение головы рассылает мягкие волны по всему телу, и пена этих волн проступает сквозь кожу такими цветами, о существовании которых Эстабрук и не подозревал.
Тереза оставила их и села рядом с колыбелью. Отчасти из-за нежелания беспокоить сон детей, а отчасти из-за неудобства, которое он испытывал, высказывая вслух свои тайные помыслы, Эстабрук заговорил шепотом.
– Чэнт сказал вам, зачем я здесь?
– Конечно, – ответил Пай. – Вам нужно кого-то убить. – Он вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки пачку сигарет и протянул ее Эстабруку, но тот отказался, покачав головой. – Это и привело вас сюда, не так ли?
– Да, – ответил Эстабрук, – но только...
– Вы глядите на меня и думаете, что я не подойду для этого дела, – подсказал Пай. Он поднес сигарету к губам. – Скажите честно.
– Вы не совсем такой, каким я вас себе представлял, – ответил Эстабрук.
– Ну, так это здорово, – сказал Пай, закуривая. – Если бы я был таким, каким вы меня представляли, то я выглядел бы как убийца, и вы бы сказали, что у меня слишком подозрительный вид.
– Что ж, возможно.
– Если вы не хотите нанимать меня, то ничего страшного. Я уверен, что Чэнт подыщет вам кого-нибудь другого. А если вы все-таки хотите нанять меня, то самое время рассказать, что вам нужно.
Эстабрук взглянул на дымок, вьющийся над серыми глазами убийцы, и, прежде чем успел овладеть собой и остановиться, он уже начал рассказывать свою историю, напрочь забыв о том, как он собирался строить этот разговор. Вместо того чтобы подробно расспросить собеседника, скрывая при этом свою биографию, так, чтобы ни в чем от него не зависеть, он выплеснул перед ним свою трагедию во всех ее неприглядных подробностях. Несколько раз он почти было остановился, но исповедь доставляла ему такое облегчение, что он вновь давал волю своему языку, забывая о благоразумии. Ни разу его собеседник не прервал это скорбное песнопение, и только когда тихий стук в дверь, возвестивший возвращение Чэнта, остановил словесный поток, Эстабрук вспомнил, что этой ночью в мире существуют и другие люди, помимо его самого и его исповедника. К тому моменту все было уже рассказано.
Пай открыл дверь, но не впустил Чэнта внутрь.
– Когда мы закончим, мы подойдем к машине, – сказал он водителю. – Надолго мы не задержимся.
Потом он снова закрыл дверь и вернулся за стол.
– Как насчет того, чтобы еще выпить? – спросил он.
Эстабрук отказался от бренди, но согласился выкурить сигарету, пока Пай расспрашивал его о том, где можно найти Юдит, а он монотонно сообщал ему нужные сведения. И наконец, вопрос оплаты. Десять тысяч фунтов, половина по заключении соглашения, половина – после его исполнения.
– Деньги у Чэнта, – сказал Эстабрук.
– Тогда пошли? – позвал Пай.
Прежде чем они вышли из фургона, Эстабрук бросил взгляд на колыбель.
– Красивые у вас дети, – сказал он, когда они оказались снаружи.
– Это не мои, – ответил Пай, – их отец умер за год до этого рождества.
– Трагично, – сказал Эстабрук.
– Он умер быстро, – сказал Пай, искоса взглянув на Эстабрука и подтвердив этим взглядом возникшее подозрение, что именно он виновен в их сиротстве. – А вы уверены в том, что хотите смерти этой женщины? – спросил Пай. – В таком деле сомнений быть не должно. Если хотя бы часть вашей души колеблется...
– Нет такой части, – сказал Эстабрук. – Я пришел сюда, чтобы найти человека, который убьет мою жену. Вы и есть этот человек.
– Вы ведь все еще любите ее? – спросил Пай по дороге к машине.
– Разумеется, я ее люблю, – сказал Эстабрук. – И именно поэтому я и хочу ее смерти.
– Воскресения не будет, мистер Эстабрук. Во всяком случае, для вас.
– Но умираю-то не я, – сказал он.
– А я думаю, что именно вы, – раздалось в ответ. Они проходили мимо костра, который уже почти угас. – Человек убивает того, кого он любит, и некоторая часть его тоже должна умереть. Это ведь очевидно, а?
– Если я умру – я умру, – сказал Эстабрук в ответ. – Лишь бы она умерла первой. И я хочу, чтобы это произошло как можно быстрее.
– Вы сказали, что она в Нью-Йорке. Вы хотите, чтобы я последовал за ней туда?
– Вам знаком этот город?
– Да.
– Тогда отправляйтесь туда, и как можно скорее. Я велю Чэнту выделить вам дополнительную сумму на авиабилет. Решено. И больше мы никогда не увидимся.
Чэнт поджидал их у границы табора. Из внутреннего кармана он выудил конверт с деньгами. Пай принял его, не задавая вопросов и не благодаря, потом он пожал Эстабруку руку, и непрошеные гости вернулись в безопасность своей машины. Удобно устроившись на кожаном сиденье, Эстабрук заметил, что рука, которой он только что сжимал ладонь Пая, дрожит. Он сплел пальцы обеих рук и крепко сжал их, так что побелели костяшки. В этом положении они и оставались до конца путешествия.
Глава 2
«Сделай это ради женщин всего мира, – гласила записка, которую держал в руках Джон Фьюри Захария. – Перережь себе глотку».
Рядом с запиской на голых досках Ванесса и ее приспешники (у нее было двое братьев, и вполне возможно, что именно они помогали ей опустошить его дом) оставили аккуратную горку битого стекла на тот случай, если под действием ее мольбы он решит немедленно расстаться с жизнью. В состоянии оцепенения он тупо смотрел на записку, снова и снова перечитывал ее в поисках, – разумеется, напрасных – хоть какого-нибудь утешения. Под неразборчивыми каракулями, составлявшими ее имя, бумага слегка сморщилась. Интересно, не ее ли это слезы упали здесь, когда она сочиняла свое прощальное послание. Даже если и так, утешение невелико, а вероятность еще меньше. Не тот она человек, чтобы плакать. Да и не мог он себе представить, как женщина, сохранившая к нему хоть каплю симпатии, производит всеобъемлющую экспроприацию его имущества. Правда, ни дом, ни то, что в нем находилось, не принадлежали ему по закону, но ведь столько вещей они купили вместе: она, полагаясь на его наметанный глаз художника, а он – на ее деньги, шедшие в уплату за очередной объект его восхищения. Теперь все исчезло, все, вплоть до последнего персидского ковра и светильника в стиле арт-деко. Дом, который они создали вместе и которым они наслаждались в течение одного года и двух месяцев, был обобран до нитки. Как и он сам. У него не осталось ничего.
