Николай Переяслов - Достучаться до звёзд
Стараясь не выпускать из виду подозрительную старуху, лейтенант подошёл к окну и выглянул на улицу. Стрельба откатилась за деревенскую околицу, на опушке дикого леса в стремительно сгущающемся сумраке метались розовые отблески подожжённых солдатами хижин, по небу тянулись хвосты густого дыма.
— Не переживай… Они скоро возвратятся, — произнесла старуха.
— С чего это ты взяла? — резко повернулся к ней Патрио. — И вообще почём тебе знать, куда нам надо?
Она беззвучно усмехнулась.
— Здесь только одна дорога… Та, по которой много лет назад такой же отряд, как ваш, увёл моего маленького сына… И теперь у меня больше нет моего мальчика. Нет… Но и той дороги больше не существует! Мост через реку разрушен!..
— Кем? — изумился Патрио.
— Мост разрушен, и значит, они возвратятся. И больше ни у кого не уведут сыновей в свою проклятую армию. Потому что и отсюда им тоже не уйти…
— Кем разрушен мост?! — снова прокричал свой вопрос лейтенант.
— Мною, — спокойно ответила старуха. — И не кричи, пожалуйста, я тебя хорошо слышу.
Он недоверчиво уставился на неё.
— Ты сумела без посторонней помощи разрушить мост?.. Да ты хоть до порога-то сама дойди…
Старуха сунула руки под плед и… кресло медленно выкатилось на середину комнаты — оказалось, что у него имеются колеса.
— А ты?.. — она уставилась на лейтенанта немигающим взглядом. — Ты… дойдёшь до порога?
Он навёл на неё дуло автомата, настороженно озираясь. Быстро опустившаяся тьма багровой кляксой прилипла к оконным стёклам, время от времени озаряя комнату отсветами дальнего пожара и мрачным кровавым блеском посверкивая в глазах пристально всматривающейся в него старухи. Ему хотелось броситься вон, убежать от её взгляда, но непонятная сила сковывала его, удерживала в этой низкой продолговатой комнате.
— Свет… В доме есть свет? — спросил он, оглядываясь вокруг, и комната тут же начала наполняться слабым, Бог весть откуда исходящим, свечением.
— В доме, где живу я и Смерть, есть всё, — изрекла, глядя перед собой, старуха. И мгновение погодя добавила: — Кроме жизни…
Патрио обошёл хозяйку и сел на стул. Странная, никогда прежде не приходившая к нему усталость, опутала всё его тело, мысли, чувства…
Зачем он здесь? Почему до сих пор не ушёл, почему слушает бред выжившей из ума старухи, когда давным-давно надо было пристрелить её и бежать догонять товарищей?
…Как выхлоп выстрела, душа,
покинув тела гильзу,
уносится, к Творцу спеша,
клубочком сизым.
О, сколько их засёк мой глаз —
всех возрастов, ростов и званий!
Что движет мною — страх? Приказ?
Или — призванье?..
Знакомые, всегда успокаивающие строки, на этот раз почему-то не помогали. Тем более, что дальше шло не совсем понятное, нелюбимое им место:
Я сам — Иуда, сам — Пилат
и тот, кто вбил в ладони гвозди.
Я вижу жизнь лишь из засад,
но и открыться мне уж поздно.
Так тяжело, хоть вой подчас…
И он почувствовал, что ему действительно тяжело, и хочется если не завыть, то заплакать, как бывало в далёком детстве, когда он сидел на коленях у матери, играл весёлыми жёлтенькими цветочками и слушал заунывно-протяжную песню их старого-престарого соседа — далёкого потомка какого-то племени индейцев аче-гуаяков…
Патрио закрыл глаза и почуял щекочущий аромат летнего полдня, запах цветов, услышал далёкую полузабытую песню:
Мы покинули дом.
Мы уходим туда, где нет зла.
Кто ещё не ушёл — тот уже всё равно не охотник.
Мы остались без стрел
и на вольные наши тела,
спеленав нашу гордость,
напялили тряпок охлопья.
Наших женщин нам не целовать,
они стелют чужие постели.
Нам плодов не срывать
и зверья не стрелять,
наша — больше не наша — сельва.
Наши песни — лишь слёз горький ком.
Больше нет нас, не знавших одежды.
Наши матери, девушки, старцы стоят под дождём,
это — наши надежды.
Лейтенант поднял глаза и встретил странно расширенный взгляд старухи. Он встал и снова выглянул за окно.
— Они точно вернутся назад? — произнёс он, не зная, хочет он этого на самом деле или нет.
— Почему ты меня не убил? — спросила в свою очередь старуха.
— Не знаю… Патроны в диске заклинило.
— А потом?
— Не знаю! — резко бросил он, нервно дёрнув головой.
Он всегда дёргал головой, когда психовал.
— Но не пожалел, не думай! — выкрикнул он. — Я не знаю, что такое жалость! Не знаю! Меня не учили этому!..
— Чему же тебя учили?
— Убивать! Убивать всех, кто не повинуется или угрожает Империи!
— Что же она для тебя хорошего сделала, эта твоя Империя?
— Она меня вырастила! Выкормила и воспитала! Пока я не мог защищаться сам, меня защищали мои братья, понятно?
— А у тебя есть братья?
— Да! Нет! Не знаю… Не знаю я, что ты прицепилась ко мне!
Лейтенант в волнении забегал по комнате.
— Я имею в виду братьев по оружию, легионеров, — добавил он, повернув к старухе лицо.
— А твои родные, по крови?
— Не помню… Я воспитывался в Легионе, с детства..
Он подошёл к двери в одну из комнат.
— Туда не смей! — прошипела старуха. — Это комната моего сына.
Лейтенант некоторое время постоял, чувствуя, как его нестерпимо тянет войти в эту комнату, но всё же отвернулся и отошёл от двери.
— Эта комната и эта шкатулка, — показала старуха на лежавшую у неё на коленях деревянную коробочку, — вот всё, что у меня осталось. Остальное — принадлежит ей, Смерти…
— Что — остальное?..
— Всё… Всё, что здесь находится, — и она снова как-то странно на него посмотрела.
— Не болтай ерунды! — Патрио стряхнул набежавшее оцепенение. — Ты просто свихнулась тут одна, думая о своём сыне! — он снова сделал несколько шагов из угла в угол. — А где, кстати, остальные жители? Ты что, совсем одна здесь, в деревне? Куда все подевались?
Старуха чуть заметно пошевелилась.
— Ушли… Все ушли. Туда, где нет зла…
Лейтенант вздрогнул и отступил назад.
— К-куда?
