Роман Светлов - Прорицатель
— Смелая, за себя постоит, — Антиген криво усмехнулся: — Красивая!.. Отчего же мы сразу про нее не узнали? Лучше бы украли для себя — такая девушка должна ходить в драгоценностях, спать на пуху, а не резать овощи. Ты согласен, прорицатель?
— Продай ее мне, — неожиданно предложил Тевтам и оскалился — то ли улыбаясь, то ли показывая удивительно крепкие для старика зубы.
— Не говори глупости, — обрезал пастух.
— Отдай, он много заплатит, — вкрадчиво произнес Антиген. — Не отдашь? Тевтам, послушай, он не согласен. Но ведь мы можем поступить с ним так же, как с Софией, правда, Тевтам? Захотим — и заберем. Прямо сейчас. Как ты смотришь на это, Калхас?
Пастух улыбнулся, поняв, что они ждут от него испуганной суеты. Вместо этого он подошел к стоявшему у палаточной стены оружию, взял дротик, меч и встал перед македонянами.
— Ого! — воскликнул Антиген. — Что это значит?
— Уходите. Придете, когда разум опять вернется к вам.
— Ты что же, будешь драться? — скривился Антиген.
— Уходите.
Македоняне отставили чаши и поднялись.
— Так-то ты привечаешь гостей! — наигранно вздохнул Антиген. — Ладно, мы уходим.
Тевтам задержался у порога.
— И ты ударил бы его?
— Да, — не раздумывая ответил Калхас.
— И меня?
— Да.
— П-хе! — надменно выпятив губы, Тевтам вышел из палатки.
На двенадцатый день похода влажный морской ветер, долетавший с Киликийской долины, в последний раз заставил зябко передернуться их спины. Дорога, словно утомленная подъемом, пошла вниз, воздух стал теплее, суше и они оказались на пороге Месопотамии. Однажды вечером горы раздались в стороны, открывая вид на бескрайнюю, сливающуюся с сумеречным на востоке небом, равнину. Отсюда, из предгорий, горизонт казался необычайно далеким. Зрелище значительно превосходило даже то, что Калхас видел во время морского путешествия. Глаза пастуха долго не могли привыкнуть к обилию пространства. По телу пробегала дрожь от ощущения, что еще одно усилие — и он заглянет за край мира.
Кругом раздавались возбужденные голоса. Близость гигантской равнины опьяняюще подействовала даже на македонян. Калхас ощущал, что всех охватывает детское желание — сорваться и бежать вниз подобно камнепаду, мчащемуся по склону.
Среди пепельно-серых и бурых просторов, четко проступала темная, с синеватым отливом линия Евфрата. Ее плавно, едва заметно изгибающиеся берега окружали зеленые полоски рощ, садов, дикого кустарника. Легкие струйки дыма выдавали дома, укрытые среди зелени, а прерывающиеся светлые нити — дороги, соединяющие поселения.
Калхас обернулся назад. Солнце опускалось за горы, в Киликию, обводя хребты золотисто-алым сиянием. От гор на равнину падали гигантские угольные тени. Их вершины достигали Евфрата и даже перебирались через него. Чем ниже было солнце, тем более заметно для глаза тени ползли вдаль. И вдруг они поблекли, растворились в сумерках, опустившихся на землю — солнце окончательно скрылось за горами.
— Там теперь и лежит наша дорога, — негромко сказал Иероним.
— Такой простор! — поежился Калхас. — Боязно затеряться в нем.
— Ничего, привыкнуть к равнине легче, чем ты думаешь. Вполне возможно, что скоро она тебе надоест. Еще будешь скучать по горам.
Калхас видел, что с заходом солнца историком опять овладели заботы и магия пространств потеряла над ним власть. Но они с Гиртеадой обращали свои взоры на восток до тех пор, пока ночь не укутала Месопотамию темнотой.
Несколько дней они шли по предгорьям, к югу. И только там, где Евфрат стал забирать на восход, удаляясь от гор, повернули к реке. Здесь их встретил большой военный лагерь. Он был вытянут вдоль Евфрата на много стадий, а от гор его отделяли ров и высокий вал. По всему было видно, что войска стоят в нем давно: с внешней стороны рва в огромном количестве располагались повозки, палатки, целые деревни из шатров торговцев, компаний гулящих девок и прочего приблудного люда.
О приближении стратега в лагере были предупреждены. Вдоль дороги, ведущей к воротам, выстроилась почетная стража: воины от каждого из отрядов, находившихся здесь. Навытяжку стояли македонские гипасписты, греческие пельтасты, варварские лучники, конница, набранная в предгорьях Кавказского Тавра. Они долгими криками приветствовали проезжавшего мимо Эвмена. Их командиры встречали автократора около самых ворот. Ярко начищенные доспехи, дорогое оружие, разноцветные плащи, отдохнувшие и сытые лица; как-то сама собой душу Калхаса наполнила гордость за Эвмена и за себя, едущего совсем рядом с могущественным полководцем.
Словно в пику свежим, бодрым войскам, находившимся в лагере, аргираспиды приняли мрачный вид, а их запыленные одежды только подчеркивали его. Калхас прекрасно понимал, в чем тут дело: теперь армия под командой Эвмена насчитывала почти полтора десятка тысяч человек и ветераны, соответственно, составляли немногим более одной пятой ее состава. Отныне они ожидали от стратега большей независимости и взирали на войска с востока с тем же подозрением, что и на разношерстный сброд Дотима.
Наутро Калхас убедился в обоснованности беспокойства аргираспидов. Такого обилия войск он не видел еще никогда. Вначале пастух растерялся перед суматохой и беспорядком, сопровождавшими выход армии из лагеря. Ему казалось удивительной невозмутимость стратега. Однако постепенно суматоха обернулась внушительной, величественной картиной. Ярко и холодно струилось солнце по тысячам мерно колыхающихся копий; рыжими, серыми толпами ехали фракийцы и вооруженные подобно им варвары. При приближении стратега рой мечей выскальзывал из тяжеловесных, широких ножен и вместе с дротами вздымался к небесам. Горячили лошадей легкие, дикие сакаскины, почти невесомо вспыхивали их расшитые бисером колчаны и ножны для кривых скифских ножей. Пращники, лучники, метатели дротиков окружали тучей походных застав вытянувшуюся вдоль Евфрата колонну. А сзади еще был обоз и особые отряды, охранявшие его. Аргираспиды терялись в этом суровом многообразии.
Армия грузно двинулась вниз по течению Евфрата. В переходе от лагеря находились пригодные для переправы броды, которые охранял предавшийся стратегу сатрап Верхней Месопотамии Амфимах. Войск у него было немного, но врагов пока не опасался ни кто: Птолемей воевал только на море, Селевк еще не решил, на чью сторону стать, Антигон же задержался у Тарса.
Поэтому отряды шли неспешно и шумно. Их вид, вызвавший поначалу у Калхаса возбужденное — словно перед грозой — состояние, постепенно становился более спокойным, расслабленным.
После полудня стратег занял место перед сакаскинами, двигавшимися во главе колонны. Теперь его сопровождала целая свита, среди которой выделялся полугрек-полумакедонянин Филипп, командовавший в лагере в отсутствие Эвмена. Статный, седеющий мужчина, немногим старше стратега, он, как заметил Калхас, принадлежал к таким же почитателям Кардийца, что и Дотим. Обращаясь к стратегу, он почтительно склонял голову, а когда тот отвечал, блестел глазами и раздувал ноздри, словно горячий жеребец. В его преданности было что-то неистовое и безрассудное. Калхасу такая горячность показалась даже чрезмерной и не приличествующей человеку, начальствовавшему над большим количеством войск. Но наблюдать за ней ему было приятно. Вокруг пастуха начинали происходить большие события. Эвмен, Иероним словно стали выше, величественней, армия выглядела могуче, и самого себя Калхас ощущал по-другому, чем неделю назад. Сознание важной, большой ответственности накладывало на всех отпечаток приподнятости и внутренней собранности.
