Лиланд Модезитт - Башни Заката
— А вот и два с курицей.
Получив пару лепешек с горячей начинкой, толстяк вперевалку направляется к скамье — справа от той, которую заняли девушки. На ней, с самого краю, уже сидит пожилой мужчина в тускло-коричневом одеянии и посохом в руке. Все его внимание сосредоточено на паре голубей, копошащихся под скамейкой в поисках крошек.
— Эй, серебряная головушка!
Креслин вскидывает глаза на торговку:
— Прошу прощения, — он принимает теплую на ощупь лепешку.
— Чужестранец, а?
— Что, заметно? — со смехом откликается он.
— Ну и как тебе Фэрхэвен?
— Похоже, его не зря называют Белым Городом. Тут очень чисто, да и люд здешний, как поглядеть, весьма доволен жизнью.
Снова доносится та же песня: поют громко, но совершенно не в лад:
…И этак дунул, наконец, что мачту уронил,
Но сам поднялся и венец префекта прихватил!
Э-э-эх! Неистов моряк, он морю под стать,
Но за пояс заткнет и его
Девчонка одна, Мари ее звать,
Вот песенка про кого!
Э-э-эх!
Креслин сморщился от резкого, громкого свиста.
— Что это?
— Стражи порядка свистят, вот что. Постой лучше здесь маленько, а? На вот, хлебни, — торговка протягивает ему флягу.
Свист снова режет его слух.
— А можно спросить, почему? — Креслин озирается по сторонам, и обнаруживает, что никто, кроме него, похоже, вовсе не обращает внимания на шум. Девушки продолжают беседовать, старик таращится на голубей. Креслин снова поднимает взгляд на торговку.
— Да вот, распелись бедолаги… — голос женщины настолько тих, что он едва различает слова.
Свист повторяется.
— Прекратить шум!
Хриплый приказ режет слух почище пьяной песни, но Креслин, следуя примеру торговки и девушек, не смотрит на стражей, уже подступивших к гулякам. А те продолжают петь, наплевав и на свист, и на приказ.
— Эй вы трое! Соскучились по дорожной команде?
— Да пошел ты в задницу, белый маньяк.
Сразу за этими словами следует глухой стук упавшего тела.
— Ну, бездельники, пошли с нами. Аеррол, вызовешь мусорщиков.
Креслин сглатывает и вопрошающе смотрит в темно-карие глаза торговки.
— Пошли…
Лишь когда шаги стражников и двух незадачливых кутил стихают в отдалении, женщина позволяет себе вздохнуть.
На лежащее на траве за скамьями тело никто не смотрит.
— Пьянство? — хрипло спрашивает Креслин. Она качает головой:
— Пение в общественном месте. Говорят, дурно воздействует на Белую магию. Карается вплоть до смерти.
Только сейчас Креслин вспоминает о том, что в его руке фляжка, и делает глоток.
— Спасибо. Сколько с меня?
— Ничего. Рада была помочь, я ведь и сама не здешняя, — приняв фляжку, женщина уже начинает поворачиваться к жаровне, но останавливается. — Будь осторожен. Ты чужестранец и носишь холодную сталь.
Она спрыскивает водой жаровню — угольки громко шипят — и принимается мять тесто. Креслин садится на самую дальнюю от тела скамейку — попадаться на глаза этим «мусорщикам», которые явятся за трупом, ему совсем не хочется — и откусывает кусок пирога. Тесто успело пропитаться мясным соком, но осталось теплым.
На его вкус блюдо слишком пряное, однако ничего другого нет, и он откусывает снова. Тем временем девушки встают и, не глядя в его сторону, проходят мимо.
«…можешь себе представить… как будто если ты Белый страж, так уж…»
«…поздно. Отец, он…»
«…и пусть его. Он вечно найдет, к чему прицепиться…»
Солнце уже закатилось за низкие западные холмы, и Креслин сидит теперь в тени, однако маленькая площадь вовсе не выглядит мрачной. Женщина на подводе заканчивает торговлю и начинает собирать в деревянный сундучок свои припасы. Напоследок она накрывает угасшую жаровню и поднимает откидной задний борт.
Креслин следит за тем, как повозка выезжает с площади и движется на север по пологому склону. Две другие успели уехать раньше.
Покончив-таки с пирогом, Креслин встает. Поднявшийся одновременно с ним старик на миг останавливает на юноше взгляд, словно желает выяснить, куда тот пойдет.
Креслин поворачивает на юг, на тот бульвар, откуда пришел.
Старик направляется на север, куда уехала торговка.
Один за другим вспыхивают уличные фонари: Креслин всякий раз ощущает мимолетное касание красной сущности пламени.
Фэрхэвен, как и любой город, полон гомона, но обращенный к ветрам слух юноши улавливает лишь отдельные, самые отчетливые и громкие звуки. Да и то с трудом — они тонут в тумане Белой магии.
«…не здесь. Отец…»
Он ухмыляется.
«…я ей говорю: мне это нипочем. Так что пусть подумает…»
«…тридцать один, тридцать два, тридцать три… Неплохой денек… немало чужеземцев, а они легче раскошеливаются».
«…что-то сегодня слишком много белых плащей…»
Последняя фраза заставляет Креслина проследить за парой стражников, неторопливо бредущих по другой стороне бульвара. И попытаться услышать их разговор.
«…ищем-то кого?»
«…не объяснил. Сказал: как увидим — сами поймем».
«…дурацкий приказ, если хочешь знать мое мнение…»
«…как раз наше с тобой мнение спросить и забыли…»
Юноша с серебристыми волосами наклоняется — будто бы поправить сапог — и выпрямляется лишь когда стражники, даже не взглянув в сторону Креслина, проходят мимо.
Может быть, ему стоит повернуться и уйти? Но с чего он взял, будто белые плащи ищут именно его? Вряд ли кто-либо знающий о случившемся на торговой стоянке может его опознать. И уж конечно ни маршал, ни тиран не обращались к магам с запросами по его поводу.
Он качает головой: в любом случае ему необходимо узнать побольше. А значит, уходить рано. Дойдя до конца пологого склона — дальше дорога идет по плоскости, — Креслин выходит к площади, где находит скамью, стоящую в тени. Таких скамеек немного, ибо тьма ночи разгоняется светом множества фонарей. Белым светом, красный оттенок которого никому, кроме него, невидим.
Присев на скамейку возле фонтана, юноша вслушивается в шумы и голоса теплого вечера, желая лучше постичь этот необычный город. По одну сторону площади тянется длинная аркада с мастерскими и лавками: тут и столяр, и ткач, и корзинщик, серебряных и золотых дел мастера, и бондарь… кого только нет. Впрочем, как раз это нетрудно заметить. Нет ни одного мастера, имеющего дело с холодной сталью. Многие, хотя и далеко не все, лавки уже закрыты, а вот в открытой харчевне на дальнем конце бульвара звоном фальшивых колокольчиков разливается женский смех.
Чем больше узнает Креслин, тем сильнее недоумевает. О нем говорили как о Маге-Буреносце, однако холодная сталь ничуть его не страшит. В то время как целый город, управляемый более могущественными и сведущими, чем он, чародеями, определенно остерегается этого металла.
