Константин Соловьев - Урод
Крэйн приблизился к самому ограждению. Отсюда уже было заметно, что однородная на первый взгляд вязкая жидкость состоит из бесчисленного множества крошечных комочков, каждый не больше песчинки. Он знал, что неспешность ывара обманчива, его личинки набрасываются на любую добычу с такой скоростью, что оказываются под кожей быстрее, чем незадачливая жертва успеет моргнуть глазом, а его прожорливость не делает разницы между отбросами, деревянной щепкой и человеческой плотью – все, что оказалось в котловане, исчезает почти мгновенно.
Подойти еще ближе, к самому ограждению. Навалиться грудью, перекинуть ноги – и… Всплеск, короткое мгновение боли – и все.
Тишина.
Да, это будет хоть и не достойным завершением жизни, но позволит ему не потерять остатков чести. Раз рядом нет верного эскерта, которым можно вспороть живот, остается ывар. Что ж, не самая мучительная смерть.
Подождать еще немного, сосредоточиться, подвести итог жизни и, уже не колеблясь, отдать себя во власть смерти. Без сомнения, так и надо сделать.
Приняв это решение, он почувствовал, как сильно и гулко стучит в пустой груди сердце, и заметил, что основательно запыхался, хотя не прошел и этеля. Найдя неподалеку от ывар-тэс место поспокойнее, там где возможность появления дружинников была меньше, он опустился на старую глиняную лавку возле чьего-то забора. Людей здесь не было, лишь из стоящего на углу трактира с опущенным куском грубой ткани вместо двери, доносилось приглушенное сонное бормотание местных тихих пьяниц и скрежещущий рокот сдвигаемых кружек.
Принятое решение не принесло облегчения, оно легло на него тяжелым твердым обломком. Он все сделал правильно, покойный Киран, где бы он ни находился, наверняка одобрил бы поступок сына – равномерно и убаюкивающе звенела мысль, но с каждой секундой, беспокойно ерзая на неудобной жесткой скамье, Крэйн чувствовал в ней нарастающую тревожную нотку.
– Я буду шэлом и в смерти, – сказал он сам себе жестко, скрещивая руки на груди, чтобы унять неровное дыхание, не желавшее успокаиваться. – Никто не сможет сказать, что я бился за свою жизнь, как визжащий карк с переломанной спиной.
Но непослушная тугая жилка в мозгу продолжала биться, мешая настроить мысли на подходящий лад и отрешиться от окружающего, чтобы подвести итог двадцати годам непрерывной игры с жизнью. «Смерть – это отвратительно, – шептала она его же голосом. – Смерть – это зловонное жалкое разложение, в нем нет ничего прекрасного и возвышенного. Просто в один прекрасный момент, скрючившись от судорог, как последний тайлеб-ха, ослепнув и оглохнув от боли, ты замрешь навсегда и последнее, чем тебе дано будет увидеть – грязный кусок чужой серой земли. Разумеется, если до этого тебя, еще живого, не сбросят в ывар-тэс похохатывающие стражники.
Смерть – это не деревянное надгробие с родовым гербом, это исчезновение тебя».
Крэйн сжал зубы так, что заломило в висках. Впервые в жизни он не хотел умирать, упрямое тело каждым ударом сердца и каждым вздохом символизировало, что оно живо, оно еще не готово становиться холодным и оцепеневшим. Кровь, бросавшая молодого шэла из поединка в поединок, стала жидкой и холодной. Было что-то невыносимо противное в том, чтобы осознать смерть заживо – не в последнюю секунду, видя лезвие чужого эскерта перед глазами, а заранее, хладнокровно обрекая самого себя.
«Трусость это или сила? – подумал Крэйн. – Да, я не хочу умирать, я чувствую, что слишком мало еще видел неба, я не успел им насытиться. Но почему я цепенею, как хегг в спячке, когда думаю о смерти? Сила ли это – несмотря на все удары судьбы оставаться живым или просто инстинкт глупого тела? Я не знаю». Влекущая и отталкивающая красота жизни: крохотная сухая трещина на глиняной скамье, нежащиеся в лучах Эно склеты, россыпь старых черепков у стены – все это было безобразно и все оно звало жить. Тоска по жизни – это не закатное светило, освещающее алый остов битвы на зеленой траве, понял он, это именно такие знакомые и в то же время противные мелочи.
Кто-то подошел к нему. Густая широкая тень коснулась его ног в обмотках из порванной ткани, скользнула по нему вверх и заслонила глаза от лучей света. Крэйн машинально поднял голову, даже не потянувшись к стису. Ему было все равно.
– Ты. – Плоские серые глаза в обрамлении густого плотного волоса смотрели на него сверху вниз. – Как жизнь?
Крэйн неожиданно чуть не рассмеялся. Вот она, жизнь, стояла и с интересом смотрела на него, опустив узкий острый подбородок и сцепив за спиной длинные руки. У жизни были длинные волосы, неопрятно спадающие на лицо и открывающие лишь узкую полоску от лба до жилистой серой шеи с грошовой цепочкой из хитиновых колец. Эта цепочка контрастировала с довольно пристойным двухслойным вельтом из хорошей ткани и двумя блестящими новенькими кейрами за поясом.
– Ничего.
– Вижу, – усмехнулся неизвестный, демонстрируя узкие ровные зубы. – Я за тобой давно смотрю, ты здесь долго сидишь.
– Верно, – спокойно заметил Крэйн, сдвигая немного капюшон. – Я не тороплюсь.
Увидев его лицо, тот лишь хмыкнул.
– Да, рожей тебя Ушедшие не обидели. Не обижайся, это я так… Это не заразно?
– Не думаю. Тебе чего?
– Да потолковать с тобой хотел. Не бойся, не из стражи. – Он зачем-то похлопал по вельту, словно демонстрируя этим, что действительно не относится к слугам шэда. – Я тебя тут давно приметил.
– Я не обижаюсь, – ровно сказал Крэйн, все так же пристально глядя на незнакомца снизу вверх. – И не боюсь. Я не знаю тебя, но если ты хочешь со мной говорить – я тебя слушаю.
– А ты не местный… По говору чую. И слог не уличный, не скажешь, что из черни. Алдион или Себер, верно?
Крэйн промолчал.
– Ладно, я понял, с тобой лучше сразу по делу толковать. Вижу, ты парень серьезный, хитиновая кость. Крепкий, тайлеб не жуешь, да и фасхом от тебя не несет… Поэтому я с тобой красивости разводить не буду. Я тоже не люблю всю эту шелуху, как по мне – лучше рубить сразу. У меня есть работа.
– Работа?
– Верно. Судя по твоей одежке, это должно тебя заинтересовать. Или старик Тигир ошибся?
На старика он похож не был, лет тридцать с небольшим, вряд ли больше.
Отвлекшись наконец от своих мыслей, Крэйн отметил, что назвавшийся Тигиром вовсе не так прост, как он старался себя представить, несмотря на простецкий быстрый говор и добродушные смешки, которыми он густо сдабривал свою речь, было в его глазах что-то твердое, как косточка в плоде туэ. Вербует на улице, да еще и незнакомца? Это необычно. Вряд ли на черное дело – о таком обычно сговариваются в трактире, надежно укрывшись от посторонних взглядов, но и на человека шэда он действительно не походил. А походил он… Крэйн улыбнулся, пряча улыбку в тени капюшона. Он походил на воина. И непрост.
