Змейские чары - Осояну Наталья

— Погляди-ка вот на это…

Он сам подошел сперва к одному шкафу, потом — к другому, снял с нужных полок нужные книги и свитки, свалил кучей на тот угол стола, где еще оставалось место, и принялся показывать и рассказывать. Колдун приблизился, задумчиво кивая, одной рукой взяв себя за подбородок, другой подперев локоть. Мирча старательно отвлекался, вынуждая себя думать о Марге, ее пышной груди, пахнущей заморскими пряностями, но выходило не слишком-то хорошо. Он чересчур много знал об этих княжеских… изысканиях.

О том, как покрывшегося кровавыми язвами крестьянина заперли в одной тюремной камере с его здоровой женой, чтобы наблюдать и записывать, на какой день дух болезни перейдет к ней. Дух, как выяснилось, отчасти перешел — уже следующей ночью, — а отчасти задержался в каменном мешке и убил еще пятерых узников, коим не посчастливилось попасть туда позднее.

Или о том, как по велению князя купленным у городских нищих детям пускали кровь, проверяя, сколько ее в человеке и какого количества можно лишиться без вреда для здоровья, без угрозы жизни. Мирча не знал, сколько их было всего, этих бледных, перепуганных мальчишек и девчонок, — после двадцатого перестал считать.

А еще о том, как Янку задумался: почему один солдат, получив булавой по затылку, теряет зрение, другой же после не менее сильного удара в висок отделывается редкими приступами падучей или вовсе через некоторое время приходит в себя, даже если лекарю приходится вынимать осколки костей из того студня, что спрятан в каждом черепе. Его светлость решил и это проверить, сперва предположив, что всему причиной некое блуждающее скопление кровеносных жил, после — что в студне содержится неведомый орган; но изыскания вновь завершились неудачей, поскольку с каждым новым ударенным происходило что-нибудь особенное, неожиданное — один, например, перестал различать лево и право, а другой заговорил на языке пятых небес, который никто не понимал. Янку задался вопросом, важно ли, в какой руке ударивший держал булаву, но проверять идею не стал — отвлекся на что-то другое, Мирча позабыл, на что именно…

— Итак. — Его светлость выпрямился, скрестив руки на груди, и вновь устремил на колдуна немигающий взгляд. — Я открыл тебе душу, граманциаш. Теперь вернемся к тому, что волнует мое сердце. Эту статую, как уже было сказано, привезли купцы из Рума, знающие мои вкусы, — я ее не просил, они сами где-то разыскали и решили, что она мне понравится. Так и вышло… Надо признать, поначалу я сопротивлялся ее чарам. Она стояла в другой комнате, сперва под плотным покрывалом, затем просто в темноте, но… как-то само собой вышло, что я стал проводить там все больше времени и в конце концов велел перетащить ее сюда. Скажи, она заколдована?

Колдун, оттолкнувшись от стола, приблизился к статуе и обошел ее по кругу, тихонько кашляя. Его лицо, как теперь смог разглядеть Мирча, стремительно осунулось и побелело, лишь на щеках полыхал горячечный румянец. Но зеленые глаза остались такими же внимательными. Он поднял руку, но не коснулся мрамора, а растопырил пальцы и зажмурился.

— Нет, — прозвучал через некоторое время ответ на княжеский вопрос. — Она чудесна лишь в том смысле, который предполагает выдающееся мастерство. Ни малейшей толики волшебства — темного ли, светлого, — только камень и вложенный в него талант.

— Что ж, граманциаш… я хочу, чтобы ты вселил в нее живую душу.

Каменный Лоб, вздрогнув, вынырнул из воспоминаний. Не то чтобы он не догадывался, о чем его светлость попросит этого странного человека… Но князь же не видел, что случилось в корчме. Мог ли он в полной мере представлять себе, с кем — или с чем — связывается? Сотник уже открыл рот, чтобы вмешаться в разговор — рискуя поплатиться собственной шкурой, — но чутье подсказало: поздно.

Мольнар устремил на Янку странный взгляд. Лицо колдуна на мгновение превратилось в размытое пятно неопределенного цвета; оно было как пробегающая по земле тень грозовой тучи, блик на поверхности горного ручья, волна на шкуре зверя, готового атаковать, или осыпь на склоне горы, который вот-вот обвалится целиком. Потом оно обрело форму, и вот тут сотник во второй раз за день испугался по-настоящему: колдун превратился в точную копию князя, каким тот был лет двадцать пять назад, когда сам Мирча, пылкий юнец, жаждущий подвигов, только поступил к нему на службу. Те же тонкие черты, та же горделивая посадка головы и надменная улыбка…

А сам Янку ничего не заметил.

Колдун запрокинул голову к потолку и тихонько завыл. Лежащая под столом Лала, о которой все забыли, проснулась и ответила таким же протяжным воем, от которого у сотника заныло в груди. Мольнар медленно развел руками, растопырив пальцы, и от каждой вещи, каждого существа и даже от огня в очаге к нему потянулась тонюсенькая вереница символов, мерцающих в полумраке. Они напоминали буквы и слова, начертанные пером золотыми чернилами прямо в воздухе. Каменный Лоб увидел строчки, утекающие с его собственной одежды, меча, пояса — а также пальцев, груди, бороды, — но, хоть и умел худо-бедно читать и писать на трех языках, не узнал ни одного значка. Он понял, что не может ни пикнуть, ни пошевелиться, скованный чарами по рукам и ногам. Превратился в истукана, бессловесного и бессильного, способного лишь сгорать в пламени полыхающей внутри бесплодной ярости.

— Я выполню твою просьбу, князь, — сказал Мольнар, и его хрипловатый голос внезапно обрел силу, каждое слово звучало выразительно и веско. — Но должен кое о чем предупредить. Во-первых, ей будет отмерен срок… тот самый, что положен от рождения каждому существу, способному дышать. Ты с этим согласен?

— Конечно! — Глаза Янку вспыхнули от нетерпения. — И это правильно, граманциаш. Пусть живет и стареет, как обычные женщины, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений… Впрочем, надеюсь, стареть, толстеть и дурнеть она будет не слишком уж быстро.

— Ты ею насладишься сполна, в этом нет никаких сомнений. Во-вторых, изначально она будет беспомощной, как младенец. Ее надо будет всему учить — ходить, говорить, принимать пищу и питье, заботиться о чистоте собственного тела. Придется потерпеть.

Князь хищно улыбнулся и кивнул, не сказав ни слова, но намекая: недолго, колдун.

— Ну и последнее… Перед тем как отпущенный срок истечет, она обретет свой истинный облик.

Янку наконец-то забеспокоился — третье условие колдуна казалось странным, тревожащим, — но паутина золотистых строчек уже оплела его, соединив с прекрасным мраморным изваянием, которое начало изнутри заполняться розовато-золотистым светом, будто в глубине камня рождалась новая заря. Отступать было поздно, и Янку снова кивнул, а потом устремил взгляд на статую… и уже не мог его отвести.

Дьюла Мольнар, граманциаш, соединил кончики длинных тонких пальцев, перепачканных в чернилах. Мирча Каменный Лоб, безмолвный свидетель, внезапно понял, что заостренные ногти формой напоминают перья для письма. Между этими ногтями рождались новые строчки и убегали к статуе, окутывали ее виток за витком — ложились на мраморную плоть, не пропуская ни пяди. Они струились еще куда-то, однако оцепеневший Мирча не видел, куда именно. Всё, кроме изваяния и строчек, поглотила тьма, а потом где-то в глубине этой тьмы — гораздо дальше, чем позволили бы размеры комнаты, — нарисовались очертания громадной распахнутой книги, и в ней были все, и в ней было всё…